Так тот случай загадкой для всей нашей семьи и остался…
Минуло лет сорок. Я давно жил на Крайнем Севере. Рыбачил, охотился, пас оленей. Само собой, каждого зверя, каждую птицу узнавал с первого взгляда. Однажды вместе с братом Лёней косили сено совхозным коровам.
Хорошо нам. Тайга. Глушь.
Утром, пока роса, косим. Потом отдыхаем, ловим рыбу, собираем грибы или ягоды. Вечером сгребаем подсохшее сено.
В речке хариусы плещутся, над нею утки каменушки с крохалями летают, вдоль берега всякие звери прогуливаются. Мы, конечно, за всем внимательно следим. Как же, охотники!
И вот однажды я увидел над тайгой какую-то птицу. Меньше кедровки, черная, как уголь, и летит, словно из последних сил крыльями машет. Бывают такие птицы. Кажется, еще чуть-чуть, упадет и убьется.
Самое интересное, не узнаю я эту птицу, хоть ты меня убей. Даже удивительно стало. А она над лиственницами до реки долетела и вдруг резко так провалилась к самой воде. Здесь я ее сразу узнал. Оляпка! И не черная вовсе, а бурая. Тысячу раз видел над водой, а над тайгой первый впервые. Вот и не признал.
Наши реки извилистые, пока от плеса к плесу дотечет, десять раз вильнет, вот и оляпке приходится крылышками трепетать, чтобы вписаться в поворот.
Рассказал об этом случае брату. Он тоже удивился:
— Чего это ее через тайгу понесло? Может, птица совсем молодая, вот с высоты перекаты и высматривает. На перекатах для нее самая пожива. Ручейники прямо на виду лежат. Еще — не хочу. Но, может, ты что-то напутал. Оляпки так высоко не летают.
Так мы поговорили, и о том случае больше не вспоминали. Через неделю задождило, река поднялась, и проложила новое русло. Как раз в том месте, где оляпка летела, вода и забурлила. Теперь уже там плескались хариусы, крохали с каменушками наперегонки носились, вдоль берега всякие звери прогуливались.
Выходит, еще неделю тому назад оляпка знала, где будет бежать река. Да не только знала, но и как- то там ее видела. Иначе, зачем бы ее понесло в самое небо?
Обождите, а может, и наш кот загодя знал, куда мы переедем. Как-то за нас переживал и отправился проверить, будет ли нам с Зорькой хорошо на новом месте? А будет хорошо нам, будет хорошо и ему. Не зря же кошек во время новоселья пускают в дом первыми. Значит, правду Ганна Боса видела, как он намывал на нашем крыльце гостей. А мы-то не поверили!
Повесть о солдате
Бывалые охотники знают, что у каждого зайчонка по несколько мам. Одна родная, остальные молочные. Родит его зайчиха, накормит, спрячет в кусты и оставляет навсегда. Если на земле всего один заячий след, это просто след, а если несколько — тропа. Лисица по следу не ходит, а тропу проверит обязательно. Вот зайчиха своего малыша таким способом и оберегает.
Через некоторое время мимо этих кустов пробегает другая зайчиха, по каким-то известным одной ей приметам отыскивает голодного зайчонка, и кормит, словно родного. Потом третья. И так, пока зайчонок станет самостоятельным.
Похожими зайчатами были и мы — дети послевоенной поры. Только не сидели в утайках, а когда слишком уж сводило живот, шли на вокзал, базар, людное место. По голодному блеску в глазах и бледным личикам, а, может, и просто сердцем, тетки угадывали нас и подкармливали кусочком хлеба, картошиной, горстью вареного овса.
Да не только подкармливали, еще следили, чтобы не обижали. И совсем ребятню, и мужиков постарше. Как-то в колхоз пришло распоряжение отправить на лесоповал в Архангельскую область трех мужиков. Иначе колхозу не выделят стройматериала. А мужиков-то в селе: председатель колхоза, пара трактористов, кузнец, и раненный перераненный солдат-окопник Ваня. Худой, как жердь, бледный — краше в гроб кладут, но все равно самый красивый на селе. Черноусый, а глаза, словно васильки.
Вот Ваню отправить и решили. Все равно колхозу от него никакой пользы. В помощь Володю Мягкохода и меня. Мол, Ваня будет валить деревья, а мы рубить сучья, стаскивать в кучи и сжигать. Нам всего по четырнадцать с хвостиком, приписали до шестнадцати и отправили на север.
Получилось совсем по-другому. Мы с Володей только числились сучкорубами, но работали наравне с взрослыми. И валили, и рубили, и катали. Ваня пошоркает час-другой лучковой пилой и к костру. То бинтует открывшуюся рану, то просто лежит на лапнике и смотрит в костер.
К тому же, у нас с ним не было ни одной спокойной ночи. Спина и ноги Вани буквально нашпигованы маленьким с горошину осколками. Эти осколки сидели в нем больше пяти лет, теперь — то ли от перемены климата, то ли по другой причине стали выходить. Он стонал до полуночи, наконец, засыпал, и принимался воевать. Кричал: «За мной!», «Вперед!», «Ура!» и матерился на весь барак. Его будили, пытались успокоить, но ничего не помогало.
Закончилось тем, что Ванины крики услышала самая красивая на участке возчица Наташа, дежурившая в стоящей неподалеку конюшне. Она увела его к себе, намазала раны березовым дегтем и поселила в женском бараке.
Поставили за печью кровать, и даже шторки не повесили. В комнате-то шестеро. И девчата, и замужние, если какой мужик без стука сунется, визжат, веником бросаются, а Ваня — ничего. При Ване и раздеваются, и обмываются. Чуть шевельнется, они уже рядом. Материться начнет, сидят вокруг, плачут. Бабы, короче.
После Ваниного переселения нам с Мягкоходом стало легче. Нет, не в том смысле, что его забрали. Он для нас был израненным в бою солдатом, и мы его матери — тетке Олянке обещали за ним смотреть, но вот с работой раньше не получалось. Едва-едва свои кубики напиливали. Теперь же у нас на вырубке куда веселее.
Женщины, у которых жил Ваня, работали на ледянке. Ледянка — это когда в снегу вырезают две канавки и заливают водой. По этим канавкам сани ходят как по рельсам. Нагрузят целую гору бревен, помогут лошади стронуться с места, и покатили до самой реки. С бревнами едут, конечно, без остановки, а вот обратно — сани из канавок выдернула и к нам. Немного пилой пошоркает, чуток с Ваней у костра посидит и до свидания. Следом другая заворачивает.
Чем они у костра с Ваней занимались — не знаем. Там снег до земли протаял, мы каждое с утра свежую постель из лапника устраивали, и, когда у него гостья, старались не мешать. Мягкоход говорил, что видел, как Ваня с одной целовался, а другая вообще вся расстегнутая возле костра лежала. Но, может, ей было просто жарко.
Главное, они помогали нам в работе, да и подкармливали. Здесь-то еда — суп из трески да каша, а женщины то домашними пирожками, то варенной кониной, то еще чем угощали. Вкусно!
Под конец командировки на к нам прислали бывших зеков. Они сколько-то в лагере не досидели, вот их «как ставших на путь исправления» к нам и подселили. Синих от наколок и блатных — дальше некуда. Работать они, конечно и не собирались: «Мы этот лес не сажали, и пилить не будем», «Дайте в руки мне пилу самую тупую Я вам кубик напилю, больше ни в какую!».
И пошло: «Ночью — в очка, днем храпачка». В бараке до утра дым коромыслом. Сидят вокруг стола, сосут чифирь и хлещут картами. Только и слышно: «Казна», «Очко», «Дощечки». «Себе не вам, перебор не дам!», «Деньги ваши, будут наши».
Сначала местные мужики проигрывали им деньги, затем одежду, а потом пошли и кубики. Зек в бараке дрыхнет, а мужик за него лес валит, затем бежит к учетчику и просит, чтобы переписал его работу на зека. Он, видите ли, проиграл, а карточный долг — священный! Учетчику все равно. Пишет. Ему тоже кое-что перепадало. То выигранная у мужика шапка, а то и сапоги.
Володя Мягкоход не удержался и проиграл семнадцать рублей. Семь у нас было, а десятку побежал просить в долг к Наташе. Та заняла, но тут же сообщила Ване. Да не просто сообщила, а рассказала и о
