Призрак Анил

их смерти монастырь и лес обезлюдели. В те пустынные годы листья засыпали дороги и метла не пела песен. От купален не поднимался запах шафрана или мелии. Пожалуй, Аранкале стал еще красивее и утонченнее, подумала Анил, без людей, построивших его, когда они уже не находились в потоках любви.

Спустя четыре века монахи вновь поселились в пещерах над бывшей храмовой поляной. Затем настала долгая эра бесчеловечности и безрелигиозности. О монастыре забыли, и это покинутое место поглотил лес. Остатки деревянных алтарей были съедены колониями насекомых. Поколения пыльцы засорили купальни, буйная растительность поглотила их и сделала невидимыми для глаз случайного прохожего, не подозревавшего об их свободной глубине, которая ныне служила пристанищем для существ, сновавших по теплому углублению в скале и безымянным растениям в этом ночном мире.

Четыре века гортанные крики птиц, которых никто не слышал. Жужжание средневековой пчелы, несущейся по воздуху. И в обветшалом колодце двенадцатого века, под отражением небес, плеск чего-то серебристого в воде.

Сарат сказал ей той ночью в Галле-Фейс-Грин:

— Палипана чувствовал себя на археологических раскопках так, словно жил там в прошлой жизни. Он мог показать, где находился водяной сад, раскопать его, воссоздать берега, посадить белые лотосы. Он годами работал в королевских парках вокруг Анурадхапуры и Канди. Стоило ему сделать один воображаемый шаг, и он оказывался в минувших веках. Когда он стоял в Королевском лесу или у одного из скальных храмов западных монастырей, ему наверняка было сложно отличить настоящее от прошлого. Легко было определить лишь время года — температуру, дождь, влажность воздуха, запах пожухлой травы. И только. Других признаков времени не было… Поэтому я могу понять его поступок. Для него он стал всего лишь следующим шагом, стиравшим границы и отменявшим категории, чтобы соединить все в едином ландшафте и открыть ему ту историю, которой он никогда не видел прежде… Не забывайте, что зрение его неуклонно ухудшалось. В последние годы, почти совсем ослепнув, он решил, что наконец-то увидел между строк полустертые надписи. Когда буквы и слова стали исчезать из виду и из-под его пальцев, он ощутил в себе новую способность, благодаря которой люди, лишенные цветового зрения, на войне видят сквозь маскировку, воспринимая структуру вещей. Он жил один.

Раздался смех Гамини, который тоже слушал.

Немного помолчав, Сарат продолжал:

— В юности, когда Палипана изучал пали и другие языки, он вел одинокий образ жизни.

— Тем не менее он обожал женщин, — возразил Гамини. — Он был одним из тех мужчин, у кого на трех холмах три женщины. Разумеется, ты прав, он жил один… Наверно, прав.

Повторив эту фразу, Гамини аннулировал свое согласие. Он лежал на траве, глядя вверх. Море тихо билось о волнорез, тянувшийся вдоль Галле-Фейс-Грин. Добившись тишины, Гамини продолжал:

— Мы были цивилизованной страной. За четыре века до нашей эры у нас уже существовали «залы для больных». Один такой красивый зал есть в Михинтале. Сарат может показать вам его развалины. Были бесплатные амбулатории, родильные дома. В двенадцатом веке в стране было множество врачей, отвечавших за дальние деревни и даже за монахов в пещерах. Наверное, лечить этих парней было интересно. Во всяком случае, имена врачей упоминаются в одной из наскальных надписей. Существовали деревни для слепых. В древних текстах есть упоминания об операциях на мозге. Тогда были открыты аюрведические больницы, сохранившиеся до сих пор, — когда-нибудь я вам их покажу. Туда легко добраться на поезде. Мы всегда умели обращаться с болезнями и смертью. Мы были одними из лучших. А теперь мы таскаем раненых без обезболивания по лестнице, потому что не работает лифт.

— Мне кажется, мы где-то встречались.

— Не думаю. Я никогда вас не видел.

— Неужели вы всех помните? Вы были в черном пальто.

Он улыбнулся:

— У нас нет времени на то, чтобы помнить. Попросите Сарата, он отвезет вас в Михинтале.

— О, мы уже там были, он показал мне одну забавную вещь. В конце лестницы, ведущей к храму на горе, была надпись на сингальском: ОСТОРОЖНО. КОГДА ИДЕТ ДОЖДЬ, ЭТИ СТУПЕНИ ОПАСНЫ. Кто-то переправил один сингальский слог на другой, и ныне она гласит: ОСТОРОЖНО. КОГДА ИДЕТ ДОЖДЬ, ЭТИ СТУПЕНИ ПРЕКРАСНЫ.

Сарат смеялся:

— Мой серьезный брат? В нашей семье он один обладает исторической иронией. Мы для него красноречивый пример того, почему города превратились в руины. Семь причин падения Полоннарувы как политического центра. Двенадцать причин того, почему в двенадцатом веке Галле не исчез и стал главным портом страны. Мы не слишком часто соглашаемся, мой брат и я. Он думает, что моя бывшая жена — лучшее из того, что было в моей жизни. Возможно, он даже хотел с ней переспать. Но этого не сделал.

— Прекрати, Гамини.

— Во всяком случае, этого не делал я. Во всяком случае, делал не слишком часто. Я переключился на другое. Раненых привозили грузовиками. Ей не нравился запах жидкости для обработки рук. Не нравилось, что я стал принимать различные медикаменты на дежурстве. И когда оказывался с ней, меня клонило в сон. Я был не слишком пылким ухажером. Залезал в ванну и отключался. Мой медовый месяц прошел в больнице. Страна рушилась, а родственники моей жены рассуждали о том, что я редко бываю дома. Предполагалось, что я, в глаженой рубашке, должен посещать с ней званые вечера и держать ее за руку, пока мы ждем машину… Возможно, я бы тоже рассмеялся, увидев эту надпись над лестницей: опасно… прекрасно… Вам повезло, что вы там оказались. Он, — Гамини указал в темноту, — взял меня туда, когда учился у Палипаны. Палипана мне понравился. Понравилась его суровость. В сущности, он был прав. Никаких пустых разговоров. Как он себя называл?

— Эпиграфистом, — ответил Сарат.

— Специалист… по расшифровке надписей. Великолепно! Он изучал историю, как живой организм.

— Наверняка ваш брат занимается тем же.

— Наверняка. А потом Палипана рехнулся. Что скажешь, Сарат?

— Возможно, это были галлюцинации.

— Он рехнулся. Зациклился на какой-то ерунде, якобы написанной между строк, а проще говоря, на лжи.

— Он не сумасшедший.

— Хорошо, не сумасшедший. Такой же, как ты и я. Но когда все обнаружилось, никто из приближенных его не поддержал. Он, несомненно, был единственным великим человеком, которого я знал, но он никогда не был для меня «святым». Видишь ли, в сердце любой веры лежит история, которая нас учит не доверять…

— Сарат, по меньшей мере, его навестил… — вмешалась Анил.

— Навестил? Это правда?

— Раньше я его не навещал. На прошлой неделе я приехал к нему в первый раз.

— Так, значит, он один, — проговорил Гамини. — Если не считать трех женщин на трех холмах.

— Он живет со своей племянницей. Дочерью сестры.

Анил очнулась от глубокого сна. Должно быть, ее разбудил далекий рев грузовика или царапанье птичьих лапок по крыше. Она стянула с волос молчавшие наушники, ощупью нашла футболку и вышла во внутренний двор. Четыре утра. Луч фонаря высветил скелет Моряка. Значит, он в безопасности. Направив луч на стул, она увидела, что голова исчезла. Наверное, ее куда-то унес Сарат. Что ее разбудило? Какой-то кошмар? Гамини в черном пальто? Он ей снился. Или, быть может, Каллис, сейчас он далеко. Она оставила его в Боррего примерно в тот же час с раной на руке. С ее забавной валентинкой.

Во внутреннем дворе стало чуть светлее.

Ветер в черепице на крыше, сильный ветер и треск деревьев в темноте над головой. Она гордилась тем, что, укладывая вещи, не взяла с собой его фотографию. Она села на ступеньку. Ей показалось, что где-то запела птица, и она приготовилась слушать дальше. Потом, услышав сдавленный хрип, она кинулась к двери Ананды и распахнула ее. Внутри было темно.