— Скажи, Тисса, по-твоему, Ангулимала — разбойник?
— По-моему, разбойник, о Совершенный.
— А скажи, легко ли разбойникам вломиться в дом, где много мужчин и нет женщин?
— Мне кажется, довольно трудно, о Совершенный, — ответил Тисса.
Только что он рассказал Сиддхарте о двух вдовах. Рано утром эти несчастные женщины пришли в рощу из Раджагрихи — покрытые пылью, с опухшими ногами и заплаканными лицами. Вдовы просились в ученицы к Возвышенному, и кошалец полагал, что их можно принять.
— А легко ли разбойникам вломиться в дом, где много женщин и мало мужчин?
— Мне кажется, что легко, о Совершенный, — вздохнул старец.
— Вот видишь, — сказал Сиддхарта. — Не всякий водоем нуждается в укрепленных берегах, но всякая община нуждается в уставе. Ты помнишь устав нашей общины, Тисса?
— Кажется, помню, о Совершенный.
— Тогда ступай и скажи этим вдовам, что им здесь не место.
Тисса вздохнул и медленно побрел прочь, чуть приволакивая правую ногу. Девадатта удивленно смотрел ему вслед. Этот хромой старик с взлохмаченной седой головой и смешной привычкой чмокать губами почему-то пользовался всеобщим уважением в Велуване. Девадатта потер мочки ушей и сказал:
— Я не нахожу себе места, Сиддхарта.
— Но почему?
Они сидели рядом на небольшом холмике из белого песка. Над их головами шелестели продолговатые листочки сандала; легкий ветерок разносил запах померанцев, лесных яблок и камфары. Красотой Велувана нисколько не уступала священной роще царевича Джеты, и — странное дело — тигры не преследовали здесь оленей, а змеи не трогали мышей и лягушек.
— Я не уверен в себе, — сказал Девадатта. — Словно я жил одной жизнью, а теперь живу другой.
— Так оно и есть: ты покинул темную дхарму и постигаешь светлую, и твой ум постепенно очищается от скверны.
— Может быть, он и очищается. Но порой мне кажется, что я забыл нечто важное, потерял самого себя.
— Поверь мне, самое трудное уже позади. Ты перестал отождествлять себя с именем, с телом, со своим прошлым; ты опорожнил свою лодку. Твой разум на пути к развеществлению, и скоро ты по крупице соберешь себя заново.
— Ты уже говорил это… — Девадатта уныло посмотрел на брата. — Но у меня такое чувство, что я пытаюсь из рога надоить молока… или раздуть из светлячка огонь.
Сиддхарта взял в руки жезл из черного дерева, подарок цирюльника Упали из Раджагрихи, и воткнул его в землю острым концом.
— Стой твердо, как этот жезл. Строители каналов подчиняют себе воду, лучники — стрелу, плотники — дерево, а мы, шраманы, самих себя. Подумай, какой еще жребий лучше нашего? По всей долине уже не читают мантры и не славят богов, заброшены приношения огню. Никто не соблюдает посты в дни полнолуния и новолуния, люди отрекаются от вед, не омываются в священных ключах, не верят брахманам, воспевающим дойное вымя. Будущее за нами, за шраманами.
— Быть шраманом, конечно, неплохо, — вздохнул Девадатта. — Но если ты топчешься на месте, как опутанный веревками слон… — Он ткнул жезл ногой, и тот упал, вывернув черную землю.
— Что с тобой? — удивился Сиддхарта. — Разве в Паталигаме не ты овладевал лесной наукой быстрее, чем язык знакомится со вкусом плода? Разве не ты научился подчинять себе мысль — бестелесную, блуждающую в зарослях прошлого, сокрытую в сердце, легко уязвимую, трепещущую, дрожащую? Разве не ты собрал в луч силу иддхи, рассеянную по разным уголкам твоего существа?
— Да, собрал, и что толку? Мне не удается выскользнуть через собственное горло. А вдруг у меня только зачаток души?
— Ты слишком страстно желаешь покинуть тело, Девадатта. Это тебе и мешает.
— Что же, я сам виноват?
— Если подбрасывать в костер вязанки хвороста и кизяк, костер не потухнет. Напрягая все силы, ты только укрепляешь привязь.
Девадатте вспомнилась череда однообразных дней, проведенных в Велуване. Каждое утро он погружался в созерцание, ощущая, как вдоль его позвоночника разгорается пламя. Сила наполняла область пупа, затем сердце, а потом волнообразным движением устремлялась вверх. Когда сила подходила к горлу, Девадатта произносил «Аум», но… В последнее мгновение он всякий раз терял сознание.
— Тебе пора прекратить упражнения, дабы вкусить сладость успокоения, — продолжал Сиддхарта. — И потом, почему бы тебе не заняться учениками? Ты уже можешь многому научить.
— Зачем мне это?
— Праведный в поведении, исполненный глубоких мыслей, шраман обязан делиться знаниями со всяким, алчущим их приобретения. У нас в Велуване две сотни отшельников, но многие не умеют даже правильно сидеть, не то что входить в углубленное созерцание. Почему бы тебе не напоить знанием саженцы их бытия?
Девадатта молча разглядывал свои ступни. Кожа на подошвах огрубела, а ногти отросли и загибались, как у злого духа кушманды.
— Возможно, именно здесь и корень твоих неудач, — промолвил Сиддхарта. Он встал и отряхнул дхоти от налипших белых песчинок. — По законам лесной науки только тот, кто поставил ученика на свою ступень, может шагнуть еще выше.
— Это правда? — поднял голову Девадатта.
Глаза Сиддхарты, черные, как у богини Кали, блеснули.
— А я когда-нибудь тебе лгал?
В Велуване была только одна хижина, и Девадатта делил ее с учителем; он был двоюродным братом Сиддхарты и его постоянным спутником. Однако для учеников он был загадкой. О чем он думает? Как далеко он продвинулся в постижении Истины, возвещенной Сиддхартой? Почему он так мрачен и молчалив?
Когда Девадатта подсел к группе молодых отшельников, оживленно беседовавших под сливовыми деревьями, их разговор тотчас утих. Молчание прервал Кокалика, худосочный юноша из касты слуг- опахальщиков:
— И что же дальше, Яса? Ты ушел из дому?
— Еще бы, — снисходительным голосом сказал Яса. У него было довольное круглое лицо. — Тогда я уже сам сочинял песни. В Бенаресе у нас большой дом со множеством слуг. Как-то ночью я проснулся; в доме все спали, у певицы изо рта тянулась струйка слюны, а музыкант храпел, держа в руке зеркало. Мне стало тошно, словно я наглотался кусков тростника для вызывания рвоты. Зная, что отец станет искать меня по следам сандалий, вышел из дома босым. На рассвете я добрался до оленьего парка, где нагие Махавира и Гошала, обнявшись, пели о карме и воздаянии…
Девадатта почувствовал, что пора вмешаться.
— А кто из вас знает, что такое карма? — спросил он.
Ученики недоуменно переглянулись.
— Карма — это деяние или поступок, — объяснил Девадатта. — А еще это любые помыслы… одним словом, все, что имеет последствия. Совершенствуясь путем страданий, предписываемых нам кармой, мы то освобождаемся от материи, то вновь в нее погружаемся.
Никто не заинтересовался этим витиеватым рассуждением, а Кокалика ткнул локтем Ясу и нетерпеливо спросил:
— Так что же дальше? Ты стал джайном?
— Да, и целых три лунных месяца странствовал с Вардаманой. С ним и Гошалой. Джина-Махавира доверял мне подметать траву, но потом я разочаровался в его учении.
