В этот момент мне показалось, что я поняла его. Он уронил лицо в ладони и сказал, как ударил:
— Курва!..
И подхватил, словно падающий стакан:
— А шо, слушай, может, и фильм снимут про того принца?.. Как там в Москве — не чутно? Может, уже и знимают, а мы не знаем? Сейчас по книжкам фильмы все: «Властелин колец», «Мастер и Маргарита». Ты смотрела «Девятую роту»?..
— Арсений!.. Арсен! — завопили истошно от соседнего бледного фонаря.
— Ща! — крикнул он, напрягая голос.
— Арсюха-а!..
— Ты не уходи, я счас. Зовут.
Он поднялся, покачнувшись, и двинулся в темноту на нетвердых ногах. Маленькая сумка через плечо на длинном ремне болталась, как выпавшая из механизма запчасть.
К вечеру я так накуривалась, что соленый и кислый ком стоял в горле, першило, тошнило. Шизофреники в среднем живут меньше, чем другие психические больные, потому что они непрестанно курят. Им требуется занять руки, ум, или то, что от него осталось. Занять свое безумие. Глаза щипало от дыма. Волосы, мой халат и ночнушка, поверх которой здесь принято его надевать, пропахли дымом. Но на следующее утро первое, что я делала — отыскивала под подушкой сигареты и зажигалку. Зажигалки раз за разом, через день, не оказывалось. Кололи такую дрянь, не то что не почувствуешь, как кто-то лезет под подушку — вывернут тебя наизнанку, не проснешься. Многие в первой палате всю ночь лежали почти без движения. Едва дыша. Как в обмороке. И я.
В первой палате — изоляторе — через которую проходят все, вновь поступающие, и кто-то, подобно мне, задерживается надолго, больным не полагается тумбочек. Вещи прячутся под матрас на панцирной сетке железных кроватей, выкрашенных теперь облупившейся светло-голубой краской. Вставая с желтых простыней, с пружинного ложа, как мертвец из бедного металлического гроба, я брела в туалет. Это было единственное место, кроме палаты, где я могла быть. По коридору бродить не дозволялось.
— Куда пошла?..
Окрик разворачивал, возвращал на круги.
— Я просто хотела пройтись.
— Ты уже прошлась!..
В туалете, собственно, был и умывальник — две раковины. Три унитаза — один белый, другой голубой, третий почему-то фиолетовый. Бачки под потолком. Вентилятор, производящий шум и поднимающий сигаретный пепел в воздух, напитывал все тесное помещение равномерным затхлым и терпким запахом курева.
— Доброе утро, — говорит Жанна.
Жанна даже улыбается. У нее подергивается под правым глазом: нервный тик. Она сидит на перевернутом ведре и курит. В руке у нее раскрытый на двадцать первой странице акафист Серафиму, Саровскому чудотворцу. Что страница двадцать первая, почему-то сразу врезается в сознание, и я начинаю думать, умываясь водой с привкусом металла, что это может значить.
— Двадцать один, — зачем-то вслух говорю я.
— В сумме оно дает три. Двадцать один — троица: Бог-Отец, Бог-Дух и Бог-Сын, — насыпает гороху маленькая бойкая старушка, ее, кажется, зовут Татьяна. Впрочем, может, и как-то иначе. Она лепечет без умолку, мелет тонкую муку своего застарелого бреда, а если вызвать ее на разговор, потешает окружающих своими нелепостями. — Третий курс богословского факультета!.. Почему Бог-Сын выражается числом «один»? Потому что один спустился к людям. Почему Бог-Отец и Бог-Дух — число два? Потому что без Сына они неполны.
— Ладно, ладно, Таня, — останавливает Жанна. — Тут тебе кто угодно это расскажет. Вон Иру спроси.
Ира ничего не говорит, она только мычит. Она так тяжело больна, что мало похожа не только на женщину, но и вообще на человеческое существо. Больше всего она смахивает на вставшую на задние лапы свинью, которую начали претворять в человека, но забыли, остановились на полпути. Хотя на деле она, вероятно, пережила обратную метаморфозу. Тяжелый подбородок, маленькие осоловелые глазки, необъятная ширина тела под всегда распахнутым халатом. Здесь, в большинстве, люди не рождались
Безумие — это, может быть, просто бедность. Просто неспособность и невозможность получить то, что и так тебе принадлежит, понять ясное, увидеть светлое, вкусить терпкое. Анемичность души.
Огромная дыра в ночнушке, сквозь которую проглядывают рыхлый белый живот и вялая тяжелая грудь. Может, Ира и не ведает о существовании этой дыры. На голове короткая щетина — на той неделе подстригли, потому что обнаружили вшей. Я не знаю, что с ней случилось, и про девочку-сироту придумываю, конечно. Здесь, впрочем, все обо всех всё знают, а что не знают, то, значит, и знать не стоит.
— Я хотела бы попросить тебя дать и мне прочитать этот акафист, — говорю я Жанне.
— А ты проще выражайся. Дай, мол. И дам.
— Дай, пожалуйста.
— При одном условии: покури со мной.
— Ну, давай покурим. — Я присаживаюсь на корточки. — Но тогда я уже не буду читать.
— И правильно. Не надо соблазняться светом, когда все вокруг лежит в грязи. Будь со своими людьми, не уходи от них далеко.
— Где ты этого набралась?
— В московском метро, где же еще!..
— А я не могу вспомнить, — вступает Инна. Она входит и брезгливо морщится при виде Иры. — Не могу вспомнить, девочки, какая следующая станция после «Пражской»?
— «Парижская».
— «Южная».
— А не «Долгорукова»?
— «Академика Янгеля».
Жанна смеется, Нюра, не понимая причины смеха, присоединяется — звонко взлаивает. Ира тяжело разворачивается и уходит. Через минуту она придет. Она все время ходит туда-сюда.
— Да зачем тебе?.. Тут-то!..
— А давайте составим карту метро по памяти?
Здесь вообще довольно охотно смеются. Но это всегда надломленный смех. Ножиком режут стекло — все равно ты его так не искрошишь. Смех бесполезен. И не хочется думать, что есть люди, которые так смеются. А может, не от смеха этот липкий пот подмышками — может, просто надо принять наконец душ. Однако здесь нет душа. То есть существует ванная комнатка, где стирается и сушится белье — она, конечно, заперта. По расписанию раз в неделю помывка, но я уже, кажется, две недели здесь, и не видела, как мылся кто-нибудь. Да и запах такой, что начинаешь думать невольно, будто здесь по целым месяцам кожа не знает горячей воды и мыла. Человеческая плоть. Преющая, выделяющая пот, истекающая жидкостями.
Лето, в больнице отключили горячую воду… Но, наверное, где-то же они моются. Потому что иначе, конечно, быть не может. Вот и гоголевский сумасшедший ученый сосед утверждал подобное: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Последний аргумент, когда аргументов нет — но самый убедительный. Вроде: «Если Бога нет, то какой же я после того капитан?» (И почему — после? Если его нет,
