Знакомый кинокритик, автор сценариев двух картин «Курабье» и «Подоконник» — звонит из редакции, давится слезами и утверждает, будто ногу Сержу Мардвинову переехал чуть ли не трамвай! Правда, все не так страшно. Не полностью, а лишь по щиколотку. И вот теперь коллеги и почитатели его таланта всем миром собирают ветерану рок-сцены на хороший протез. Слыхал ли об этом я?
Не читал. То есть не слыхал, нет. А ведь это же мой старый знакомый! Талантливейший, колоритный парень. Уверяю вас, не хуже молодого Зельдина. Я не шучу! Учтите, Подоконник, поверьте мне, в моих словах нет ни капли злорадства! Пожалуй, пришла пора по-иному вслушаться в песни Сержа Мардвинова. Так и напишите.
Ну, отрезали, и остался пень. А от деревьев, что истребляют эти гады, пней все равно больше. С пропажей деревьев сразу заметнее, какой зловонный, негодный, чтобы им дышать здесь, воздух. Будто навоняла та пляшущая земляничная блондинка.
Почти сразу еще один звонок, и тоже орут — ему ногу отрезали! Мой ответ: «Вы уверены?» Здесь по этому поводу молчок. Возможно, Мардуку не забыли, что он слишком мало пел по-говяжьи. Хотя он все-таки пел какие-то народные песни, я сам слышал.
У нас есть знакомый по прозвищу Моргенштерн. Это потому, что он патологоанатом и работает в морге. Он, как выпьет, все обещает сводить нас на экскурсию, выдать перчатки, чтобы мы смогли собственноручно подержаться за человеческий мозг или печень алкоголика. Что же, как поется в старой песне — «вот наконец этот радостный день настал». В халате и перчатках он достал из холодильника коробку и поставил на цинковый стол.
«А где же елка»? — подумал я. Казалось, в коробке хранятся елочные игрушки. Но самое неожиданное и персонально нам интересное произошло, когда патологоанатом Олег вынул оттуда ступню и поднял обрубок за большой палец («Волосатый»! — нервозно вспыхнуло у меня в голове) над столом. Остальные пальцы медленно разогнулись веером, как пятерня. И тут мы увидели, что их соединяют упругие перепонки. Так мы в конце концов и узнали национальность того, кто до сих пор выступает под псевдонимом
ОРУЖИЕ ВОЗМЕЗДИЯ
У Гарри Глиттера в группе 'Глиттер бэнд' два барабанщика. Псарёв убедился в этом, увидев над 'Юпитером' в доме Яши Фауста центральный разворот из немецкого журнала BRAVO. Псарёв сразу предложил Фаусту чирикман, тот согласился и лезвием своего отца, дамского портного Нойберга, обрезал скотч. Через неделю на том же месте появился разворот менее эффектных в плане внешности 'Чикаго', более близких по музыке Якову, игравшему на бас-гитаре, и похожему, когда зарастает, на басиста 'Урия Гипп'. А зарастать он успевал от военкомата до военкомата.
Липский со Слободки перефотал мини-постер и быстренько изготовил черно-белые копии. Псарёв продал полпачки, причем достаточно дорого — по полтиннику, через Флиппера и Короленко. Сегодня на истории он послал такую фоточку Кривому, тот разозлился, что это не порнография, и подрисовал карандашом облачко, вытекающее и Гарри Глиттера изо рта, вписав внутрь его одно слово: 'Блять'.
У Гарри Глиттера в унисон барабанят две установки, отсюда такой густой, “гитлеровский” звук. Вот почему какающие на лежащую плашмя спинку стула Разъегор и Пошли Отольем напоминают ему ударников 'Глиттер Бэнд'. Тем более — оба мечтают играть на барабанах.
По-собачьи вытянув бледную шею, он пристально глядит на холодный диск Гекаты в клочьях рваных облаков. Еще недавно, будь на то его воля, он изобразил бы на ее поверхности свастику, как на лбу бритоголовых девушек Мэнсона. Но, среднего роста костлявый юнец в черной куртке из кожзаменителя сознает, что это невозможно, что на самом деле его обуревают совсем иные желания. Видно только как шевелятся на его бледном от возбуждения и ветра лице темные губы в лунном свете.
Пока дуются на холоде сообщники, Псарёв надменно хулит (это выражение он вычитал в 'Иностранной литературе', из статьи про Антонена Арто, и оно ему запомнилось — “надменно хулил театры бульваров') новую румынскую картину 'Капкан', где карикатурно, по его мнению, показаны легионеры 'Железной Гвардии'.
'Все прогнило насквозь', — с горечью провозглашает Псарёв, точно в конце анекдота, после которого не смеются, а только настороженно помалкивает. Тем не менее он инстинктивно чувствует, что Пошли Отольем с ним полностью согласен. Пошли Отольем, или как произносит Азизян 'Пишлы Видисцымо' — на фольклорный манер, всегда обвиняет во всех своих бедах окружающее его общество и явления природы — даже похмелье. Предки Пошли Отольем дома разговаривают на 'мове': “Сашка можно?” — “Вiн спыть”.
'Воны сплять', — с сарказмом повторяет Азизян и вешает трубку в автомате, словно вешает щенка.
Двое встают с доски, и по забору, как в кино, тут же вздымаются их тени. Псарёв задумчиво произносит, не сводя глаз с луны, которой, в отличие от солнца, можно подолгу любоваться, не мигая, словно это пустые туфельки Филайн:
'Сегодня — день нашего ответа традиционному врагу. Сегодня мы применим против него шо-то новое, то, шо не успели в прошлый раз — Оружие Возмездия!'
Под бледными скулами Упыря в ухмылке оголяются голубоватые зубы. Мальчик уже бреется, но не часто. Вторичные половые признаки вообще крайне слабо проявляются на его теле, в отличие от покрытого волосом до самой шеи, похотливого Марченко.
'Так хто жэ з вас двоих вурдалака?' — плывущим голосом будет вопрошать питурик Иванов с усиками 'а ля Литтл Ричард', любуясь косматым 'Пiшлы Вiдiсцимо' во время оргии на квартире завлита.
После краткой речи главаря об 'оружии возмездия' сообщники Псарёва поднимают с земли доску и бережно, чтобы, не опрокинуть кучки, несут ее вдоль забора к окнам кабинета директора школы N 93.
На заборе, куда между уроков ходят покурить нервные старшеклассники, дурацкий призыв 'Свободу курцам!' (по типу 'свободу зэкам'). Поговорки о курении знают все:
“Заверни мой хуй в газету и кури, как сигарету”.
”Был один папирос и тот к яйцам прирос”.
Ну и, наконец: “Курец без спичек — как хуй без яичек”.
Это, по крайней мере, логично. А в прошлом году на партах и на стенах домов мелькало нечто таинственно-уродливое — 'дрысля'. Мода на 'дрыслю' держалась недолго, и вскоре загадочное слово пропало и забылось. Так никто, собственно, и не выяснил толком, что же могла означать эта абстрактная 'дрысля'…
Руки вурдалака засунуты в горизонтальные карманы зеленых вельветовых брюк с приличным клешем, которого уже надо бы стесняться. Вельвет он привез из Москвы, а, заказывая в 'Доме быта' портному по фамилии Девятко фасон, попросил того сделать все, как у Хиппов с обложки диска 'WonderWorld'. С узеньким и низким поясом, и теснотою в паху, будто сжатом ладонью Филайн из библиотеки для Юношества.
Словно песиголовец, он продолжает вертеть головой, то и дело поднимая глаза к луне, выгибая бледную, покрытую холодным потом, шею семиклассника.
Окна кабинета защищены решетками, потому что внутри стоит цветной телик и драгоценные кубки — целая галерея спортивных трофеев. Из фарфора, перламутра, расписные — имперским видом они только подчеркивают убожество остальной обстановки. Ведь все прочее изготовлено из пластмассы и капрона — фальшивая директорская роскошь! Фамилию — Мошко Азизян рифмует, конечно, ее со словом 'очко'. За полторы четверти учебного года Псарёв неоднократно слышал от Азика одинаковый, как вопли Джеймса Брауна, призыв:
'В очко! Курва-блядь, в очко!!!'
Кабинет слабо освещается светом, попадающим в него сквозь верхние стекла дверей из коридора. Между прочим, в этом конце коридора находится 'Уголок атеиста'. Он состоит из приклеенных к стенду плакатов, не обновляемых с тех пор, как Псарёв пошел в первый класс.
