просмотр фильмов (спасибо ДВД-проигрывателю, доброму другу одиноких душ в этом мире). Но, более всего, я думаю о прошлом, прошедших днях, о том годе (1967), когда столько много произошло со мной, во мне и вокруг меня, о неожиданных поворотах и открытиях того года, безумии того года, отправившего меня в ту жизнь, которую я прожил, хорошо ли, плохо ли. Ничего не помогает лучше смертельной болезни прояснить мозги, подбить все счета, подвести все итоги. Мой план — написать книгу из трех частей, трех глав. Недлинная книга, несложная книга, но написанная правильно; и то, что я застрял уже на второй главе, стало для меня ужасной неприятностью. Само собой разумеется, я не жду от тебя, что ты решишь все проблемы. Но у меня есть подозрение, возможно и беспочвенное подозрение, что разговор с тобой пнет меня в нужное место. Кроме этого приглашения поучаствовать в моих микроскопических родах, мне будет очень приятно вновь увидеть тебя…
Я надеялся на ответ от него, но никак не ожидал, что он напишет мне больше, чем пару абзацев, что он захочет потратить столько времени и усилий на такое откровенное послание — мне, кто стал почти что незнакомцем для него за это время.
Это были приблизительно те слова, что я написал ему в следующем письме. Не сразу, поскольку надо было выразить свое отношение к другим событиям в его жизни (мою горечь на смерть его жены, мое удивление выбором профессии, мое восхищение его работой и победами в делах), но после вступительных слов, я написал почти напрямую, что, мне кажется, он сможет найти свой путь закончить книгу. Страх — нужная вещь, я продолжал, повторяя слово из его письма, страх — это то, что заставляет нас рисковать и выходить за пределы наших возможностей, и каждый писатель, считающий себя уверенно стоящим на земле, ничего не напишет ст́оящего. А что касается стены, упомянутой им в первом письме, я написал, что всем достаются эти стены, и, чаще всего, эта ситуация — от несовершенства писательского сознания — другими словами, он не до конца понимает, что он хочет сказать, или точнее, он находится на неправильном пути написания. Как пример я рассказал ему о своих проблемах, с которыми столкнулся, когда писал одну из моих ранних книг — также мемуары (вроде того), разделенные на две части. Первая часть была написана от первого лица, и потом, когда я начал Вторую часть (еще более обо мне, чем предыдущая), я продолжил стиль изложения от первого лица, но недовольство книгой все более росло во мне, пока я не остановился. Пауза длилась несколько месяцев (трудных месяцев, мучительных месяцев), и однажды решение пришло ко мне. Мой подход был неправилен, понял я. Тем, что я писал о себе от себя, я уничтожил свою личность и сделал себя невидимым, от чего я и потерялся в поисках результата. Мне нужно было разделить себя от написанного себя, отступить и вырезать расстояние между мной и персонажем (тоже мной); и тогда я вернулся ко Второй части и начал писать в третьем лице.
Когда я послал письмо, еще оставалось шесть недель до моей поездки в Калифорнию. Уокер и я уже договорились о дате и времени нашего ужина; он послал мне инструкцию, как добраться до его дома; и я совершенно не ждал еще одного письма от него до моего отправления. Месяц прошел, пожалуй, немного дольше, чем обычно, и тогда, когда я меньше всего ждал этого, я вновь услышал о нем. Не письмом, в этот раз, а телефоном. Прошли годы после нашего последнего разговора, но я сразу узнал его голос — и в то же время (как бы это сказать?), совершенно другой голос, или тот же самый, но немного добавленный или чего-то лишенный; тот же голос в немного другой тональности: Уокер, отстраненный, беспомощный, больной, говорящий мягко, медленно, с еле заметным придыханием в словах, покидавших его рот, будто он собирал всю свою силу, чтобы своим выдохом протолкнуть звуки в телефонную трубку.
Привет, Джим, сказал он. Надеюсь, не помешал твоему ужину.
Нет, ответил я. Мы сядем ужинать лишь через двадцать-тридцать минут.
Хорошо. Тогда это время напитков. Полагаю, ты еще их пьешь.
Все еще пью. Как раз, что мы сейчас делаем. Моя жена и я только что открыли бутылку вина, и постепенно начинаем румяниться, будто курица в духовке.
Радости домашней жизни.
А ты? Как у тебя?
Лучше не бывает. Небольшая задержка в прошлом месяце, но теперь все в порядке; и я работаю, не покладая рук. Я хочу, чтобы ты это знал.
Работаешь над книгой?
Работаю над книгой.
Значит, ты преодолел.
Потому и звоню. Поблагодарить за твое последнее письмо.
Новый подход?
Да, помог невероятно.
Хорошая новость.
Надеюсь. Жестокие вещи. Чему у меня долго не было силы и желания посмотреть прямо в глаза, но я преодолел их и сейчас яростно разрабатываю третью главу.
Значит, вторая глава уже закончена?
Черновик. Закончил десять дней тому назад.
А почему не прислал мне?
Не знаю. Слишком волнуюсь, наверное. Не совсем в себе уверен.
Не будь смешным.
Я думаю, что, может быть, к лучшему подождать, пока вся вещь не будет закончена.
Нет, нет, пошли мне вторую главу сейчас же. Мы поговорим о ней, когда я тебя увижу в Оуклэнде на следующей неделе.
После прочтения ты можешь и не захотеть меня увидеть.
Ты о чем?
Это отвратительно, Джим. Каждый раз, когда я об этом думаю, меня тянет блевать.
Все равно пошли. Не важно, какая будет моя реакция, я обещаю, что приду на твой ужина. Я хочу с тобой встретиться.
И я тоже хочу.
Хорошо. Решено. Двадцать пятого в семь вечера.
Ты слишком добр ко мне.
Я ничего такого не сделал.
Больше, чем ты знаешь, добрый человек, больше, чем ты знаешь.
Следи за своим здоровьем, хорошо?
Постараюсь.
Увидимся двадцать пятого тогда.
Да, двадцать пятого. Как стукнет семь.
Как только закончился наш разговор, я внезапно ощутил, насколько взволновала меня эта беседа. Я был уверен в одном, что Уокер лгал о своем здоровье — оно было плохим, очень плохим, и, без сомнения, становилось хуже и хуже с каждой минутой — легко было понять, почему он старался скрыть всю правду от
