Невидимый

ее страсти к названиям, те же слова начинают нравиться и тебе. В приходе оргазма, все же, она возвращается к современным терминам, к простейшим грубым словам английского языка, чтобы выразить свои эмоции. Cunt, pussy, fuck. Fuck me, Адам. Вновь и вновь. Fuck me, Адам. Целый месяц вы заложники этого слова, добровольные пленники этого слова, воплощение этого слова. Вы живете в стране плоти, и чаша ваша полна. Благословение и милость будут дарованы вам до конца дней ваших.

И все равно, ты и твоя сестра не говорите о происходящем между вами. Вы даже не обсуждаете, почему вы не говорите. Вы живете в пределах секрета, и стены, охраняющие его, построены из молчания, безумного молчания, нарушив которое будешь наказан. Вы сидите в прохладной ванне, вы омываете друг друга мылом, вы занимаетесь любовью на полу перед ужином, вы занимаетесь любовью в постели Гвин после ужина, вы засыпаете, как убитые, и рано утром будильник возвращает вас в реальность. На выходных вы гуляете в Центральном парке, еле сдерживаясь от желания обняться и поцеловаться при всех. Вы идете в кино. Вы идете в театры. Стихотворение, начатое тобой в июне, не продвинулось ни на строчку после дня рождения Энди, но тебе наплевать — твое внимание на другом; и время проносится стремительно, все меньше и меньше дней остается до твоего отъезда, а тебе хочется провести каждое мгновение с ней, взять как можно больше из вашего сумасшествия до конца отпущенного вам времени.

Наступает последний день. Последние семьдесят два часа вы живете в атмосфере нарастающего хаоса, надвигающейся тоски. Ты не хочешь уезжать. Ты хочешь отменить поездку и остаться в Нью Йорке с твоей сестрой, но в то же самое время ты отдаешь себе отчет в том, что этому не бывать, что месяц, прожитый с ней в неправедном браке, случился лишь от того, что на это было отпущено чуть больше месяца, что существуют пределы кровосмесительной страсти; и, зная то, что все закончилось, ты чувствуешь себя разбитым и ограбленным, очерствевшим от печали.

Хуже всего то, что ты проводишь свой последний день в Нью Йорке с родителями. Бад и Мардж приезжают на своей огромной машине в город для прощального обеда в дорогом ресторане в центре — и после отвозят в аэропорт для прощального поцелуя, объятия и пожелания доброго пути. Ваша нервная, наглотавшаяся лекарств, мать почти не говорит ни о чем во время еды, но ваш отец находится в отличном, непривычно для вас, настроении. Он все время называет тебя сын вместо имени, и, пока ты видишь, что этим он не хочет обидеть тебя, тебе начинает действовать на нервы это слово, поскольку начинает казаться, что тебя превращают в какой-то объект, вещь. Не Адам, а Сын; как мой сын, мое порождение, моя родня. Бад говорит, что завидует твоим приключениям в Париже, намекая о столице мира одиноких женщин и ночных непристойностей (ха, ха, подмигивая глазом), и хоть у него никогда не было такой возможности, не смог учиться в колледже, и тем более, провести почти год учебы за рубежом, он чрезвычайно горд собой за предоставленную возможность тебе путешествия в Европу, символ хорошей жизни, жизни богатых, эмблема успеха Америки среднего класса, прямиком из Уэстфилда, штата Нью Джерси. Ты съеживаешься и терпишь, желая быть сейчас лишь с Гвин. Как всегда, твоя сестра спокойна и собрана, внимательна ко всеобщему напряжению, но упорно предпочитающая не замечать его. По дороге в аэропорт вы вместе сидите на заднем сиденье машины. Она берет твою руку и сильно сжимает ее, не ослабевая захвата все сорок пять минут поездки, но это всего лишь один знак того, как она чувствует себя в этот ужасный день, день всех дней; а все равно — этого недостаточно, этой руки сжавшей твою руку — недостаточно, и, начиная с этого дня, ты знаешь, что ничего никогда не будет достаточно в твоей жизни.

Перед воротами на посадку твоя мать обнимает тебя и начинает плакать. Она не может вынести мысли, что не сможет видеть тебя целый год, говорит она, она будет скучать, она будет волноваться и днем и ночью, и, пожалуйста, не забывай вовремя есть, пиши письма, звони, когда хочешь, я всегда буду ждать. Ты обнимаешь ее крепко, думая, моя бедная мама, моя бедная сломанная мама, и говоришь ей, что все будет нормально, но ты сам в это не веришь, и твои слова лишены убежденности, ты слышишь, как дрожит твой голос. Через плечо матери ты видишь наблюдающего за тобой отца с далеким, зашторенным взглядом в его глазах, и ты понимаешь, что он совершенно не знает, кто ты, что ты всегда был загадкой для твоего отца, непостижимый человек, но сейчас, первый раз в твоей жизни, ты находишься в такой же ситуации, что и отец, по правде говоря, ты тоже не знаешь, кто ты, и — да, даже для себя, ты — непостижимый человек.

Последний взгляд на Гвин. Слезы в ее глазах, но ты не можешь сказать, для кого они — для тебя или для твоей матери, от отчаяния или от вида женщины, плачущей в сыновних объятиях. Вот и конец, и ты желаешь Гвин страдать настолько, насколько страдаешь ты. Боль — то, что удерживает сейчас вас вместе, и если ее боль не такая же, как твоя, тогда ничего не останется от крохотной прекрасной вселенной, в которой вы жили прошлый месяц. Невозможно узнать, о чем она сейчас думает, и в присутствии ваших родителей, стоящих в метре от вас, ты не можешь ее спросить. Ты обнимаешь ее и шепчешь: Я не хочу уезжать. Ты вновь говоришь это: Я не хочу уезжать. А потом, ты отходишь от нее, опускаешь голову и идешь.

III

Неделю спустя после прочтения Лето, я был в Оуклэнде, Калифорния, стоя возле дома Уокера и звоня в его дверь. Я не написал и не позвонил ему о том, как я воспринял вторую часть книги, но и он также не написал и не позвонил мне. Я подумал, что было бы лучше воздержаться от всех комментариев до того, как я увижусь с ним, и, зная об установленной нами дате встречи, скоро мне предоставится такая возможность. Мне трудно объяснить, почему это было так важно для меня, но я хотел видеть его глаза, когда сказал бы ему, что мне не было противно читать написанное им, и я не нашел текст жестоким или отвратительным (цитируя его слова), и моя жена, также прочитавшая обе части книги, была полностью со мной согласна. Такова была моя речь, заготовленная пока я ехал в такси по мосту из Сан Франсиско в Оуклэнд, но я так и не сказал того, что хотел. Вышло так, что Уокер умер через день после отправления мне своей рукописи, и в то время, когда я подходил к двери его дома, его останки находились в земле уже трое суток.

Ребекка рассказала мне обо всем, та Ребекка, о которой Адам писал во втором письме, его тридцатипятилетняя приемная дочь, высокая, широкая женщина светло-коричневого цвета кожи, с пронзительными глазами и привлекательным, хоть и не на каждый взгляд, лицом; она называла белого мужа матери не приемным отцом, а просто отцом. Мне было радостно услышать это слово и узнать, что Уокер смог разделить свою любовь и преданность с ребенком, несвязанным с ним общей кровью. Это одно слово рассказало мне все о его жизни, проведенной в этом небольшом доме в Оуклэнде с Сандрой Уилльямс и ее дочерью, после смерти матери оставшейся такой же близкой к нему.

Ребекка поведала мне печальную новость сразу же после того, как открыла мне дверь в дом. Я не должен был быть удивлен этой вестью, но я был. Пусть я и почувствовал слабость и страх в его голосе во время телефонного разговора, хоть я и знал, что конец его жизни был очень близок, я никак не мог подумать, что его смерть могла наступить так скоро; я предполагал, у него еще было время — достаточно для нашего ужина, в любом случае, и, наверное, для окончания книги. Когда Ребекка сказала Мой отец ушел на тот свет шесть дней тому назад, я был потрясен настолько и настолько не готов принять ее слова за случившееся, что внезапно потерял опору под ногами и попросил ее о помощи. Она провела меня к стулу в гостиной, а потом вышла на кухню за стаканом воды. По возвращении она извинилась за свою глупость, хотя в этом не было никакой необходимости — она была какой угодно, только не глупой.

Я узнала о запланированном ужине отца с Вами только час тому назад, сказала она. После похорон я прихожу в этот дом и разбираю вещи, и моя глупая голова не додумалась до шести часов вечера сегодняшнего дня о том, чтобы открыть отцовский ежедневник и посмотреть о каких-нибудь назначенных встречах. Когда я увидела ужин в семь, я тут же позвонила Вам в Бруклин. Ваша жена дала мне номер телефона Вашего отеля в Сан Франсиско, но когда я дозвонилась до них, мне сказали, что Вас уже нет в номере. Я поняла, что Вы — на дороге сюда; я позвонила мужу, сказала, чтобы он накормил детей, а я буду ждать Вашего появления. Вы, наверное, не знаете, но Вы позвонили ровно в семь часов.