Наконец мы закончили, поскольку мне и Рагнару надо было спешить на поезд, чтобы успеть на службу, а ты была совсем без сил. Мы не знали, что с тобой делать, помнишь, Ами? Хотя вряд ли хоть что-то сохранилось в твоей памяти — ты ведь почти заснула, но, Бог знает откуда, нашла в себе силы потребовать, чтобы мы остались с тобой и наплевали на работу. Мы уложили тебя на кровать Рагнара (она была в три раза тебя больше), но ты по-прежнему упорствовала. В тот день ты была совершенно несносна.
Но когда вечером мы вернулись, ты была уже спокойной и смиренной, ждала нас на кухне и даже пыталась приготовить нам еду. Помнишь, Ами, как мы с Рагнаром рассмеялись, увидев несчастное выражение твоего лица: ты стояла перед примусом и накачивала его с такой силой, что локоны разлетались в разные стороны. А потом, когда мы сели за стол, ты с мечтательным видом смотрела в сад, который не заметила с утра. Мне кажется, тебе было немного стыдно. И когда мы, немного погодя, отправились в город десятичасовым поездом, ты собрала букет цветов и пряталась за ним от моего колкого взгляда. Ты была такой милой и робкой и даже не осмелилась взять сигарету, которую я тебе предложил, поскольку сидевшая напротив нас дама испепеляла взглядом твою не слишком длинную юбку. Не сердись, Ами, все это я рассказываю только для того, чтобы напомнить тебе, какой доброй и сердечной ты можешь быть и что, если захочешь, способна вести себя как паинька. Не так ли, Амишка? Минуточку, я уложу тебя между страницами 201 и 202 в «Свод законов 1734 года», там ты поспишь до утра и снова станешь бодрой и милой.
Снимки тихо шуршат и со вздохом уступают. Спокойной ночи, Ами, спасибо за помощь. Утром продолжим.
5
О шляпах
Когда мы приехали в город и прошли через зал ожидания на вокзале, я заметил по лицу Ами, какую необоримую власть имели над ней город и его атмосфера. Выражение слабости и робости исчезло, и вновь появился голодный усталый взгляд. Яснее всего я увидел это, когда мы садились в таксомотор и я склонился над ней. Едва различимые своенравные складочки в уголках рта разгладились, а положение головы, когда она усаживалась в авто, свидетельствовало о напряжении. которое пытаются скрыть. Ами попросила шофера немного проехать по главной улице, ее взгляд жадно впитывал тусклый свет летнего вечера. Она опять сделалась знакомой, но я все же сел как можно дальше от нее. Я вновь чувствовал свое равнодушное и безоговорочное право на нее, мы всегда признавали его само собой разумеющимся и верили, что нам уже никогда не оказаться в ситуации, которая бы застала нас врасплох. Я спросил:
— Ты не устала, Амишка? Может, лучше отвезти тебя домой? Ведь ты ни на минуту не сомкнула глаз прошлой ночью.
Она подняла на меня удивленный взгляд:
— Как хочешь. Хотя сейчас не позже десяти. Впрочем, это все равно.
Она еще больше вжалась в свой угол и стала глядеть в сторону. Мы ехали мимо гавани, и шхеры дружелюбно подмигивали нам сквозь тяжелый теплый летний воздух. Я по-прежнему чувствовал это дурацкое само собой разумеющееся право собственности на Ами, и мне было все равно, смотрит она на меня или нет. Ами сняла шляпку, и ее золотые локоны развевались и разлетались во все стороны. Я попросил шофера повернуть к ее дому.
Когда мы прибыли, Ами поспешно вышла из автомобиля и протянула мне руку:
— Тебе нет нужды подниматься со мной по лестнице, можешь, если устал, на этом же автомобиле ехать домой. Спокойной ночи!
Ее силуэт, пока она стояла в дверях и искала ключ, казался нечеткими в белых сумерках. А движения были, пожалуй, слишком уверенными и торопливыми, что вряд ли объяснялось лишь желанием подняться побыстрее наверх и лечь спать. Но тогда я не придал этому значения, хотя теперь, по прошествии времени, я не могу не удивляться, что не заметил эти поспешные нервные движения, какими она открывала сумочку и дергала упрямую дверь.
Не помню, по какой причине, вместо того чтобы отправиться прямиком домой, я сперва заехал к Гуннару. Вероятно, я встретил его на улице и предложил подвезти, поскольку нам было по пути. В тот вечер Гуннар был непривычно замкнут и неприветлив, неизменная сигарета в плотно сжатых губах воинственно изгибалась вверх. Он скорчил гримасу, когда я поведал ему о нашей поездке к Рагнару прошлой ночью, и поперечная морщинка на его лбу стянулась в глубокий шрам. Он лишь спросил:
— Так ты действительно был сегодня на службе?
— Конечно, — отвечал я, немного задетый его тоном, в котором уловил едва заметный упрек. — А что? Может, ты звонил мне, когда я выходил завтракать. Я сегодня завтракал в городе, хотел взбодриться. Сам знаешь: еда, какой нас кормят в банке, не больно подходит для лечения похмелья.
Уж не знаю, зачем я придумал это длинное оправдание, только оно было вовсе ни к чему: по лицу Гуннара я догадался, что он не звонил мне. На самом деле мои слова привели к совершенно противоположному результату, чем тот, на который я рассчитывал, они мгновенно возвели между нами своего рода стену, и, когда я закончил объяснение, мы уже смотрели друг на друга с подозрением, словно не верили тому, что говорил другой. Морщинка на лбу Гуннара стала еще глубже и еще больше похожей на шрам.
— Видно, тебе никогда не надоест эта история, — произнес Гуннар почти с угрозой в голосе. — Она тянется уже больше полугода, и ты добился лишь того, что некоторые люди перестали с тобой здороваться. Разве ты не заметил? Да ты просто спятил!
Голос Гуннара стал жестким и отрывистым. Я пожал плечами, пытаясь тем самым скрыть, насколько он прав. Но он уже принялся расхаживать взад и вперед по низенькой комнате, забитой книгами и кипами бумаг. Шаги его ухали как полковой барабан.
— Извини, что я снова пеняю тебе. Если хочешь, можешь сказать, что я последнее время только этим и занимался. Но мы как-никак друзья, черт побери. Неужели ты не понимаешь: с этим пора кончать, так дальше продолжаться не может — все эти абсолютно сумасшедшие пьянки и пирушки и вечное похмелье, из которого ты не вылезаешь уже несколько месяцев кряду? В конце концов, я чувствую себя ответственным за всю эту безалаберщину, ведь именно я познакомил тебя с этой… Спору нет, она хорошенькая и славная — помилуй, пока она не познакомилась с тобой, я даже считал ее необыкновенно привлекательной и милой барышней. Но она превратила тебя в сущего безумца. Вот как. — Он бросил на пол недокуренную сигарету и со вздохом зажег новую. Морщинка на лбу казалась теперь открытой раной.
Я пожал плечами. Я привык к этим попрекам; никто лучше меня не сознавал, насколько Гуннар прав. В его нападках не было ничего опасного: он выпустит пар и снова станет добрейшим человеком в мире. Но пока шторм был в самом разгаре.
— Знаешь, что я слышал сегодня, когда был в редакции? А то, что, судя по всему, через год тебе крышка. Откуда, черт побери, ты собираешься доставать деньги на все это? Ладно, пока тебе фартит. Банки дают кредит, и это дельце с цементом, что ты затеял, до сих пор позволяло тебе оплачивать пирушки и обеды с Ами. Но неужели ты полагаешь, что в Хельсинки дома будут строить бесконечно? Ты просто безумец! — Гуннар закурил новую сигарету. Слово «безумец» явно свидетельствовало о том, что он уже выдохся. Узел его галстука развязался и болтался свободно. — А как насчет последней партии? — спросил он немного мягче, но в то же время более подозрительно. — Она должна была прибыть на днях.
— Коносамент передан на инкассо, — отвечал я.
Гуннар вскочил, словно его ужалила оса:
— Вот оно, так я и думал! Скажи, — он остановился передо мной, засунув руки в карманы брюк, сигарета торчала почти вертикально, — скажи мне, что, черт побери, ты теперь собираешься делать?
— Я был сегодня в банке, — отвечал я, возможно, слегка уклончиво. — Все уладится.
Но этот господин намеревался устроить мне настоящий перекрестный допрос:
— И сколько же?
— Одиннадцать. — Я начинал сердиться.
