писала ему длинные, многословные письма. В этих письмах, исполненных светлой любви, она поверяла бумаге все, о чем она размышляла, — все без утайки.
Более всего ей хотелось убедить его, что он не забыт, что она по-прежнему не мыслит жизни без него. Она хотела вдохновить его силой и надеждой, как вдохновлялась сама. Но еще хотела напомнить ему о своем существовании. Возможно, ее побуждало опасение, что он может погибнуть; возможно, поскольку она любила его и изучила достаточно хорошо, она догадывалась, что он боится будущего и ищет смерти. Разве она могла допустить это, когда ей самой будущее рисовалось в радужном свете? Разве это возможно, что сейчас, когда мелькнула слабая надежда на развод с Чарльзом, он может вдруг оставить ее навсегда. Именно теперь она может потерять его — это невыносимо. Этого не может — не должно — быть. И она писала ему, чтобы напомнить о своей любви, напомнить ему, как сильна была их любовь и как много она для них значила, как наполняла она смыслом их существование.
Каждую подробность своей жизни она доносила до Джеймса. Своими письмами, обсуждением всего, что с ней происходит, она пыталась сделать его соучастником всех событий ее жизни, убедить его, что он все еще составляет неотъемлемую часть ее жизни. И только в те минуты, когда она писала ему и представляла, как он будет читать ее письма, она могла ощутить себя частью его жизни. И тогда отступала на время боль разлуки и потери.
Диана все еще страдала, но уже не отворачивалась от своих несчастий, смело глядя им в лицо. Чем более она размышляла о себе и о том, что с ней произошло, тем ожесточенней ей приходилось бороться с подступающим отчаянием. Но она хотела дать ему выход, хотела избавиться от него и была готова вынести все ради этого. Странным образом ей казалось, что сейчас ее страдания осмысленны. Она считала, что страдать вместе со своей страной и болеть за свою страну — делает честь каждому. Переживая за Джеймса, она знала, что каждая жена или девушка, чей муж или возлюбленный на войне, чувствуют то же, что и она. И она полностью отождествляла себя с ними и пыталась им помочь. Словно Бог намеренно поставил ее в положение, в котором она могла оказаться полезной.
Она серьезно хотела внести свою лепту в военные усилия своей страны и старалась изо всех сил. Страсть к Джеймсу она перенесла на свою деятельность. В Кенсингтонском дворце она удивляла всех своими познаниями в области военной стратегии, танков, ракет и прочей боевой техники и получила шутливое прозвище «дворцового военкора». Она смотрела и слушала бесконечные военные бюллетени, часто не смыкала глаз всю ночь, надеясь услышать что-нибудь о лейб-гвардейцах или увидеть мельком на экране Джеймса.
Во время визита в зону боевых действий Джон Мейджор побывал в расположении лейб-гвардейцев, и камеры выхватили на мгновение профиль Джеймса. Диана попросила прислать ей видеозапись, и просмотрев ее и прослушав речь Джона Мейджора, она написала премьер-министру о своем впечатлении. Она рассказала в письме Джеймсу об ответе Джона Мейджора, и Джеймс с нежностью подумал о ее трогательной наивности: принцесса Уэльская приходит в такой трепет, получив собственноручное письмо от премьер-министра.
Она спрашивала, почему он носит берет, тогда как все вокруг, как показали в том сюжете телевизионных новостей, были в касках? Не потому ли, шутливо заметила она, что ему кажется, будто берет ему больше к лицу? Она очень встревожена, что он выглядит таким бледным и худым. Понимает ли он, как она беспокоится? Знает ли он, что единственное, что она может делать, это думать о нем и волноваться — как он, где он и все ли с ним в порядке?
Впрочем, о том, что она совершенно истомила себя сосредоточенностью на военных делах, Диана Джеймсу не сказала. Она почти не выходила в свет, остро чувствуя неуместную легкомысленность в посещении оперы или балета в такие времена, да и к тому же она предпочитала проводить все время у телевизора, жадно ловя свежую информацию. Даже непогода была ей в радость, потому что позволяла проводить весь день в постели, не сводя глаз с экрана.
Она заметила, что все больше замыкается в себе, но при этом чувствовала, что это идет ей на пользу, что приучаясь быть наедине с собой, она становится сильнее. Она испытывала одиночество, но и это было не так ужасно, поскольку в таком же положении были тысячи женщин, волнующихся за судьбу своих мужчин, но готовых многое перенести ради них. И это чувство сопричастности, солидарности успокаивало ее.
Мысли ее были целиком заняты Джеймсом и приятными воспоминаниями о нем, но к ним присоединялись и надежды и планы на будущее. Она не собиралась отягощать его своими переживаниями, находя это бездушным и эгоистичным по отношению к нему в том положении, в котором он находился, но она нашла в себе смелость разобраться в своих страхах сама. Она была горда тем, что наконец-то не бежит от себя, не прячется от своих чувств и способна справляться с ними. Иногда все же страх и подавленное волнение низвергали ее в отчаяние, опустошавшее ее. Ей еще предстояло снять излишнее напряжение, обезвредить мину замедленного действия, что тикала внутри нее.
Из ее писем Джеймс мог себе составить представление о внутренней борьбе, в ней происходящей, и был рад за нее. Эти письма, то не приходившие целыми неделями, то вдруг обрушивающиеся целым потоком, служили ему спасательным тросом. Они поддерживали его нравственный дух. Как всегда он не мог поделиться своим секретом с товарищами, не мог себе позволить, как они, открыто радоваться, получая письма от своих жен и подруг. Однако, если он не мог зачитывать вслух отрывки из своих писем, наедине он наслаждался каждым словом. Он читал и перечитывал их не меньше, чем другие.
Но как Джеймс не мог довериться никому, так и Диана никому из своего ближайшего окружения не могла поведать своих волнений, кроме разве что Кена Уорфа и Кэролайн Бартоломью, с которыми она часто говорила о Джеймсе. Когда Кэролайн уехала на несколько недель на Багамы, где ежегодно проводила каникулы, Диана оказалась лишена и этой возможности. Больше всего Диане хотелось быть вместе с семьей Джеймса в Девоншире. Она знала, что они тоже беспокоятся за Джеймса и ей было бы много легче, если бы она могла открыто делиться с ними своей тревогой.
Через две недели после его отъезда она приехала в Девоншир на ленч к миссис Хьюитт и сестре Джеймса Саре. Всю дорогу она слушала их любимую запись Паваротти, и каждая ария знаменовала собой какой-нибудь конкретный день, проведенный ими вместе. Сворачивая к дому Хьюиттов, она уже несколько успокоилась. А когда вошла внутрь, ей, с одной стороны, показалось странным находиться здесь в его отсутствие, но, с другой стороны, было радостно оказаться в кругу его семьи. Словно она одновременно и удалялась от него и приближалась к нему.
Они мирно беседовали, и темой их разговора был, конечно, Джеймс. Единственное, чего хочется влюбленным, это говорить о своей любви, и Диана не была исключением. Какое блаженство не контролировать каждое свое слово, иметь возможность говорить свободно. И она скоро излила весь поток чувств к Джеймсу. Снова быть в его доме, сидеть у огня и весело шутить с его сестрой — сколько счастливых воспоминаний всплывало в памяти! Они беззлобно посмеивались над ним, притворно удивляясь, как он обходится без отутюженных рубашек, своего виски и свежего номера журнала «Лошади и собаки».
Перед уходом она заглянула в комнату Джеймса и некоторое время сидела в одиночестве на его постели. Здесь она могла вдыхать воздух, которым он дышал. С тоской она глядела на аккуратный ряд ботинок с деревянными колодками в них для сохранения формы; рассматривала фотографии на стенах и прижимала к груди его подушку. Сколько счастливых минут испытала она в этой уютной комнате с низкими деревянными потолками. Ей было так хорошо с ним. Если с ним что-нибудь случится, она не знала, сможет ли это пережить.
В первые шесть недель пребывания в Заливе перед Джеймсом была поставлена задача подготовить своих людей к боевым действиям. Им предстояло освоиться в непривычных климатических условиях, привыкнуть к высоким температурам воздуха и подготовить себя психологически. Ему нравился дух армейского братства, причастности общему делу, было приятно разделять со своими людьми их ежедневные заботы, но, коль скоро он был их командиром, он понимал важность соблюдения строгой субординации. Он не мог себе позволить слишком дружеских отношений, опасаясь ослабления общей дисциплины, но должен был оставаться вполне доступным для своих солдат.
Это была тонкая грань, которую он остро ощущал и никогда не переступал. Если перспектива войны вселяет в людей тошнотворный страх, она же и сплачивает их духом молчаливой взаимовыручки. И проходя подготовку, они спаялись в единую команду, черпая стойкость и выдержку друг у друга.
