и одной из тех немногих соотечественниц, с которыми они познакомились по приезде в Рим. — Вы помните, как она была любезна и как понравилась нам. И она живет здесь так давно, что наверняка знает все насчет здешних докторов. Вам не кажется, что разумнее всего поступить именно так?
— Да, это самое разумное, — согласилась миссис Эш с облегчением. — Удивляюсь, как мне самой это не пришло в голову, но я в таком замешательстве, что не в состоянии ни о чем подумать. Пожалуйста, Кейти, напишите прямо сейчас эту записку. Я позвоню, чтобы вам принесли все необходимое, а потом я должна как можно скорее вернуться к Эми.
Кейти без промедления отправила записку. Ответ был получен уже через полчаса, а к десяти в гостинице появился порекомендованный миссис Сэндс врач. Внешне доктор Хилари был типичным смуглым и щуплым итальянцем, но его мать была шотландкой, и он очень хорошо говорил по-английски, что оказалось большим утешением для бедной миссис Эш, которая не знала ни слова по-итальянски и не очень хорошо говорила по-французски. Он долго щупал пульс Эми и измерял температуру, но не высказал окончательного мнения относительно диагноза, лишь оставил рецепты и рекомендации и сказал, что зайдет позднее в течение дня и тогда сможет судить с большей определенностью, чем скорее всего обернется этот приступ.
Его сдержанность заставила Кейти опасаться наихудшего. О том, чтобы пойти в этот день на карнавал, не было и речи; ни у кого не было желания веселиться. Вместо этого Кейти провела время в попытках припомнить все, что когда-либо слышала об уходе за больными — что надо делать сначала, а что потом, — и в поисках перовой подушки в ближайших магазинах — предмета роскоши, которого настоятельно требовала Эми. В римских отелях подушки, как правило, набиты шерстью и очень жесткие.
— Я не хочу больше лежать на этой отвратительной подушке! — кричала бедная Эми. — В ней кирпичи! У меня от нее болит шея. Забери ее, мама, и дай мне хорошую мягкую американскую подушку. Я не хочу больше ни минуты лежать на этой. Ты слышишь, мама? Забери ее!
Так что, пока миссис Эш как могла успокаивала Эми, Кейти поспешила на поиски желанной подушки, которая оказалась почти недостижимой роскошью в вечном городе. Но в конце концов, после долгих поисков, она раздобыла надувную подушку, маленькую пуховую подушечку и старую перовую, которая поступила в магазин с какой-то распродажи и, вероятно, несколько лет пролежала в углу на полке. Когда на эту перовую подушку надели чистую фланелевую наволочку, она оказалась вполне подходящей, и ропот Эми несколько утих, но ночью ей с каждым часом становилось все хуже, и когда доктор Хилари появился на следующий день, ему все же пришлось ясно произнести наводящие страх слова «римская лихорадка». У Эми был приступ этой болезни — легкий, как надеялся доктор, — но все же им лучше было знать правду и быть готовыми ко всему.
Миссис Эш была совершенно подавлена этим заключением и в первые минуты, в полной растерянности, не знала, что делать. Кейти, к счастью, не потеряла головы. У нее было то преимущество, что она уже успела подумать и заранее решить, какие действия необходимо будет предпринять «в крайнем случае». О это зловещее «в крайнем случае»! Посовещавшись с доктором, она отыскала хозяйку гостиницы и, даже не намекая на то, чем именно больна Эми, сняла только что освободившиеся комнаты в конце коридора, несколько удаленные от помещений, занятых другими постояльцами. Новых комнат было три: большая, угловая с окнами на две стороны, маленькая, дверь в которую открывалась из большой, и примыкающая к ним еще меньшая, которая могла служить кладовой или подойти для сиделки.
Без особых консультаций с миссис Эш — которая казалась совершенно ошеломленной и сидела неподвижно, устремив глаза на Эми и отвечая лишь: «Конечно, дорогая, как хотите», когда к ней обращались, — Кейти постаралась устроить все в этих комнатах в соответствии с собственными представлениями об удобстве и требованиях гигиены, почерпнутыми из замечательной брошюры мисс Найтингейлnote 179 об уходе за больными. По ее распоряжению из большой комнаты убрали ковер, шторы и почти всю мебель, пол вымыли горячей водой с мылом, а кровать отодвинули от стены, чтобы обеспечить свободную циркуляцию воздуха вокруг больной. Меньшую комнату она постаралась сделать как можно комфортабельнее для миссис Эш, выбрав для этого самый мягкий диван и самый удобный матрас из всех, какие имелись в наличии, поскольку понимала, что ее подруге предстоит огромное напряжение всех физических и духовных сил, в случае если болезнь Эми окажется серьезной. Когда все было готово, Эми, заботливо укутанную в одеяла, перенесли по коридору в новую комнату и уложили в свежезастланную кровать с мягкими подушками, и Кейти, проходя туда и обратно по коридору, пока переносила одежду и книги и заполняла комод в комнате, предназначенной для миссис Эш, чувствовала, что они подготовились к долгому, тяжелому испытанию своей веры и мужества.
На следующий день стало очевидно, что требуется сиделка, и после обеда Кейти в небольшом наемном экипаже отправилась на поиски. У нее был список адресов, и первым делом она обратилась к английским сиделкам, но, обнаружив, что все они уже наняты, велела вознице отвезти ее в один из женских католических монастырей, где, как она надеялась, можно будет нанять монахиню, умеющую ухаживать за больными.
На пути в монастырь требовалось пересечь Корсо. Она настолько забыла о карнавале со всем его веселым безумием, что на мгновение растерялась, неожиданно оказавшись в шумной пестрой толпе, настолько плотной, что вознице пришлось натянуть вожжи и на некоторое время совсем остановить лошадей.
Здесь были те же самые маски и домино, те же живописные костюмы крестьян, которые лишь три дня назад показались ей такими веселыми и красивыми. Вокруг звучали те же шутки и радостный смех, но теперь все казалось неуместным. Ледяной страх и ощущение одиночества, овладевшие ею, убили всякую способность веселиться, тягостные предчувствия и тревога наполняли ее сердце, и от этого легкомысленная болтовня и визг толпы казались неприятными и бездушными. Яркие краски оскорбляли ее печальный взор; она не хотела их видеть. Кейти откинулась на подушки экипажа, чтобы терпеливо перенести вынужденную задержку, и полузакрыла глаза.
Туча известковой пыли заставила ее очнуться.
Кейти как могла стряхивала с платья и с зонтика их щедрые дары, когда над самым ее ухом раздалась странная быстрая и невнятная речь, и смех толпы привлек ее внимание к заднему сиденью ее экипажа. Оказалось, что участник маскарада, наряженный красным чертом, влез под складной верх экипажа и примостился прямо у нее за спиной. Она взглянула на него и отрицательно покачала головой, но он лишь точно так же покачал головой в ответ и, продолжая быстро говорить и гримасничать, склонился вперед так, что его страшная маска почти задевала ее плечо. Как она быстро поняла, не было иного спасения, кроме как проявить благожелательность, и, вспомнив, что в сумочке у нее еще остались одна или две карнавальные конфеты, она достала их и предложила красному черту в надежде умилостивить его. Демон попробовал одну из них, чтобы убедиться, что это сахар, а не известка, в то время как толпа хохотала еще громче, чем прежде; затем, как кажется, вполне удовлетворенный, он произнес обращенную к Кейти небольшую речь на быстром итальянском — речь, из которой она не поняла ни слова, — поцеловал ей ручку, выпрыгнул из экипажа и, к ее великому облегчению, исчез в толпе.
Вскоре возница заметил возможность проехать и успешно ею воспользовался. Теперь они были по другую сторону Корсо, шум и суета карнавала постепенно замирали в отдалении, и Кейти, кончив стирать пыль со своего платья, стерла и несколько слезинок со щек.
«Как это все было отвратительно!» — сказала она себе. Затем ей пришла на память вычитанная где-то фраза: «Как тяжело вращаются колеса чужой радости, когда твое сердце полно печали!», и она почувствовала, что это правда.
В монастыре ее встретили благожелательно и обещали прислать одну из монахинь на следующее утро, с условием, что через день она будет возвращаться в монастырь, чтобы выспаться и отдохнуть. Кейти была слишком благодарна за любую помощь, чтобы выдвигать какие-то возражения, и отправилась домой. Перед глазами ее проносились в видениях праведные монахини со строгими, бледными лицами, выражающими покой и смирение.
