прекрепкая, и надёжная. Затем, что при лице… И… во как заживём?! Никакие Андрюшки Ушаковы не будут страшны! — заключил свой совет Макаров и сам вперил в Ивана свои быстро бегающие, вечно улыбающиеся глазки.
— Мне Андрея Ивановича и то бояться нече… На что, в крепости прошлое дело покрывал как мог, не тиранил, — так и привезли к нему: милость обещал и обошёлся словно родной. Да и родной другой так тебя не встретит, не обласкает Сам, веришь Богу, и государыне представил и при мне же говорил: «Грешно будет вам Ивана не помнить… Что не выдал — уж я засвидетельствую…» А я в ту пору — сказал мне только Андрей Иваныч про смерть жены, да про бабушку — я, знаете, словно шальной был… в чаду: говорить не мог, как теперь с тобой. Только упал государыне в ноги да ну плакать. Не плаксив я, Алексей Васильич, — я думаю, знаете сами, а тут слёз удержать не мог — плачу-разливаюсь. Выплакался — и словно полегчало. А государыня милостиво изволила мне волосы разглаживать, словно мать родная, да тихонько уговаривает: «Перестань!..» Как полегчало, я схватил ручку её величества да ну целовать… Такая смелость нашла! А её- то величество осчастливила меня: в лоб поцеловала!.. Вот я мало-маля и оправился.
— А-а! Вот как!.. Так это Андрей тут посодействовал? Ну, коли тебе милость, — Господь с тобой… От тебя зазору да лиха не ожидать — свои люди. Я тебе поперёк дороги не стану Ты всегда меня знал — спервоначалу Я тебя, знаешь, не выдам, ты — меня. Что скажу — ты как следует, начистоту выполнишь. Я — в свою очередь… А насчёт Ушакова… Я тебе, братец, скажу по душе: на его лисьи подбеганья ты не сдавайся! Есть ли такой другой шельмец?! А коли знать хочешь: в вашем деле поноровку чинил Андрюшка — и то, разумеется, не ради тебя. А сам он плут преестественный, и подлипала, и мошенник — может, почище ещё Павлушки Ягужинского, хоша и тот угар! Ты не гляди, что у Андрюшки свиное рыло: уж коли умел отвести очи что ни есть зоркого государя покойного, так, значит, всем шельмецам голова! Чего доброго, закабалит он тебя своим приголубливаньем в соглядатаи всем добрым людям на беду? И ты не поддавайся, смотри у меня! Узнаю, что Андрюшке поддался, — беда тебе: на глаза не пущу! А Дуньки Ильиничниной держись, не плошай. Чтоб её у тебя из-под носу какой ни есть немчик голштинский [28] не увёл. Голштинцам, братец ты мой, лафа теперь, я тебе скажу. Эти голштинские немцы уж на что лучше щука, чем светлейший, — и того осилили. С виду простаками прикидываются: и выпить не прочь или там песенку спеть, а дело у них делается! И дружно стоят как один за своего. И герцог голштинский, к примеру молвить, добряк, а все себе на уме! Он теперя жених цесаревны. Помолвили — ты не слыхал, должно, — в Катеринин день [29] . Тебя, может уже услали тогда?
— Нет ещё… а скоро потом увезли в Ревель проклятый! — сказал и с досадою плюнул Иван Балакирев, припомнив заключение.
Пришла Ильинична, и за нею следом Дуня.
Макаров встал и вызвал Ильиничну, заявив, что ему необходимо переговорить с нею немедленно.
Дуня осталась с Ваней, и только началась между ними интимная беседа шёпотом, как послышался за дверью лёгкий шорох. Балакирев подлетел и, распахнув дверь, отступил на шаг в крайнем изумлении. Это же ощущение охватило мгновенно и Дуню.
Перед смущённою парою оказался сам Павел Иванович Ягужинский, не менее изумлённый, но к тому же взбешённый.
По всей вероятности, гофмаршал или не сюда шёл, или шёл видеть Ильиничну, но никак не думал найти Балакирева. Найдя же не того, кого хотел, при всём смущении первый нашёлся:
— Так как ты, Иван, вступил по воле её величества в бессменную службу в приёмной государыни, то я требую раз и навсегда, чтобы ты был исправен в выполнении своих обязанностей. А обязанность твоя заключается в том, чтобы ты доносил мне ежедневно о лицах, принимаемых на аудиенцию её величеством. Чтобы ты все приносимые письменные посылки передавал женщинам в следующую комнату, а сам в опочивальню не входил. Чтобы, получив письмо, спрашивал, от кого оно, и докладывал об этом. Но ты не обязан ни с кем из приходящих вступать в объяснения. За малейшее опущение в чём-либо из перечисленных теперь твоих обязанностей я строго взыщу. Государыня непременно хочет, чтоб её воля исполнялась буквально, несмотря ни на какое лицо. Если же в чём противно поступишь, не жалуйся.
— Всё, что мне когда бы ни было поручалось, я твёрдо помнил и исполнял, кажется, так что не заслуживал выговоров, — почтительно, но твёрдо и с сознанием своей правоты ответил, кланяясь, Балакирев.
Павел Иванович, хотя посмотрел на новопожалованного слугу государыни по-прежнему неблагосклонно, но уже понизив тон отдал последний приказ:
— Главное, мой милый, мне аккуратно доноси об удостоенных аудиенции…
Затем Ягужинский, не желая, должно быть, слышать о неудобствах выполнения этого своего приказания, поспешно оборотился и направился к лестнице.
— Отлучаться, сами изволите знать, мне нельзя, — заговорил Иван, но этого, вероятно, не расслышал гофмаршал.
III
Новое знакомство
В новом Преображенском мундире прапорщика, Иван Алексеевич Балакирев сидел в приёмной её величества. Приходили с письмом от светлейшей княгини [30]. Письмо Иван взял и подал её величеству, да по приказу государыни распечатал и прочёл. Выслушав и выразумев смысл грамотки, велено было передать посланному, что её величество соизволяет, чтобы светлейшая княгиня пожаловала и привезла старшую княжну — прокатиться с их высочествами в санях.
Передав ответ, Балакирев стал спрашивать посланного, провожая его до дверей, про Шульца, управляющего: здоров ли, была ли свадьба у дочери его и где зять пристроен?
— В канцелярии светлейшего, известно… протоколист по военной коллегии, годный человек… смыслит дела…
— Как прозывается-то? — полюбопытствовал Иван.
— Дитрихс… из курляндчиков [31]. Да никак он сам сюда идёт и ведёт с собою ещё какого-то молодца, бравый из себя… и коренаст довольно.
— Да… Он, кажись…
Договорить не удалось, как распахнулась дверь и в переднюю вступили двое молодых людей, довольно статных и пригожих из себя.
Посланный из дома светлейшего поклонился, и ему ответили поклоном.
— Не знаете ли, — спросил Дитрихс княжеского посланного по-немецки, — к кому здесь следует обратиться, чтобы рекомендовать его честь господина камер-юнкера, приехавшего с черезвычайным поручением к её императорскому величеству от её высочества светлейшей герцогини Курляндской [32]?
— Черезвычайные поручения передаются через посредство иностранной коллегии, — ответил по- немецки же Балакирев.
— Позвольте, благо вы разумеете по-нашему, вам высказать особенные побуждения герцогини писать государыне, — обратился к Балакиреву камер-юнкер. — Уделите мне две-три минуты внимания, и вы поймёте, что коллегии иностранных дел этих интимных излияний доверять не следует. Усердие чиновников ничего не усмотрит из родственной формы обращения к душе и сердцу императрицы признательной её племянницы… А государыня умеет тонко определять, не по формальным фразам, выражения преданности, теплоту чувства и доверие герцогини к неуклонной правоте и святому беспристрастию её величества Эти чувства дали её высочеству смелость просить её величество допустить меня, преданнейшего из рабов её высочества, до личной аудиенции, без свидетелей, где бы я мог высказать что мне повелено и что ни в каком случае не должно быть передаваемо кому бы ни было кроме её величества… Бумаге доверить этого нельзя… Понимаете?
Выслушав эту тираду, Иван Балакирев не шутя призадумался. Как быть? Рассудок и сердце
