дарованные богатства и за их полное изъятие — и упорно повторять «Бог дал, Бог взял, благословен Бог вовеки». Почему же Иван, который в детстве плакал над этими словами из Библии, который давал себе клятву никогда не хулить Бога, но всегда только благодарить Его — почему он так легко поверил безбожникам и сам стал отцом и воспитателем разрушителей Церкви?
Как во время голода 1892 года сказал отец Георгий: «Если народ не желает поститься по своей доброй воле, Бог посылает голод, чтобы скорбями, данными Богом, не погиб, а спасался». Не зря же с детства речи отца так сильно врезались в его память! Вон как — до сих пор помнит каждое слово, через всю жизнь в сердце пронёс. А разве мать не говорила, что Бог за грехи всегда накажет, чтобы он бежал от греха, а уж если впал в согрешения, то немедля бежал в храм на исповедь и слезами покаяния смыл с души грязь. Почему же он, Иван, сын Архипа — человека кристальной веры, мужества и честности — так легко предал Бога и всё, что было святого в душе!
Да, образ Содома и Гоморры не зря Библия донесла до нас. Не зря паломники рассказывали, что до наших дней в память о великом богоотступничестве Бог оставил Мертвое море на святой земле древней Палестины. А ведь эти города так же славились богатством и роскошью, дарованным Богом наследникам Лота, племянника Авраама. То есть народ Содомский упился винами и объелся жирным мясом, стал глухим к воплям совести, перестал поститься, молиться, раздавать щедрую милостыню, а затем и предался распутству, которого доселе не знала история Божиего народа. Содом сгорел в огне, излившемся с небес. На месте некогда богатых пастбищ и роскошных дворцов зияет дыра, заполненная мертвой горькой водой, а вокруг камни и песок безжизненной пустыни.
Не тоже ли произошло и с Россией! Не тоже ли произошло и с семьёй Ивана, сына Архипа? Ведь не все православные предали Бога! Были и такие, кто выбрали мученическую смерть, как семья протоиерея Георгия. Есть и такие до сих пор, кто тайком молятся, постятся, под покровом ночи ходят в церкви и причащаются. Ведь не послушались отца-богоотступника старшая дочь Катя и жена его Евдокия, не смотря на угрозы отца и насмешки родичей: «темнота несознательная!» Так и ходят в невзорванные церкви, озираясь по ночам, трясутся от страха — но ходят под епитрахиль и к Чаше, крестят новорожденных детишек, отпевают покойников и молятся шепотом, тайком…
— Ваня, ты попить не хочешь? — раздалось откуда издалёка.
Иван с трудом вернулся из мысленной круговерти и открыл будто налитые свинцом веки. Кто это? Неужели Дуня приехала? Или это Катя? Нет, Дуня! Когда же она вернулась? Почему он не помнит, когда она приехала? Дуня поднесла к сухим губам кружку со святой водой, он почувствовал, как прохладная сладкая влага растеклась по шершавому языку, смыла горечь — и ему полегчало.
— Дуня, — впервые ласково обратился он к ней после давней размолвки. — Ты приехала.
— Мне Тимоша телеграмму отбил.
— А ведь ты еще не спела мне нашу прощальную песню. Помнишь, ту самую, которой ты провожала меня на службу. По-старинному, как мама тебя научила. Спой, а?
— Что, прям сейчас? — смущенно оглянулась она. — Ну, ладно… — И тихонько запела:
Последний нонешный денё-о-о-тшак!
Гуляю я с тобой, мило-о-о-тшак!
А завтре рано чуть свято-о-о-тшак!
Запла-а-ачет вся моя родня-а-а-а!
— Спасибо! Хорошо… — Едва заметно кивнул Иван, повернулся насколько мог и горячо прошептал: — Дуня, ты прости меня, окаянного. Я ведь тебя убить хотел.
— Да знаю я, Ваня, — спокойно сказал жена. — Давно уж простила. И ты меня прости. Видно враг обозлился на нас, раз так сильно отомстил за веру нашу.
— Какая у меня вера, Дуня! — прошептал он со стыдом и почувствовал, как слеза раскаленным металлом прожгла еще одну морщину на его лице, высохшем как у мумии.
— Не хочешь ли исповедаться и причаститься? — осторожно, как больного ребенка, спросила она.
— Нет, Дуня, поздно! Видно гореть мне в аду за моё иудино предательство.
— Нет, Ваня, раз ты плачешь и прощения просишь, ты не Иуда, а апостол Петр. Он раскаялся, Господь простил его и стал Петр апостолом. И теперь у него ключи от рая. Может и ты?..
Но Иван уже не слышал, его обратно унесло тёплым течением реки смерти в прошлое. Перед ним появился почтовый конверт, из него невидимая рука достала исписанный листок бумаги, аккуратно развернула, и на бумаге выступили ярко-синие слова, написанные рукой Ивана: «Жил я с тобой, Евдокия, будто не солоно хлебавши». Он тогда выпил лишнего и взялся писать ответ на Дунино приглашения приехать к Василию в гости, искупаться в море, поесть винограда, навестить Тонечку. А Иван в приступе обиды написал ей такое! Стыдно-то как! Горько…
«Ох, Господи, Господи! Если возможно, прости меня и детей моих! Сам я предал Тебя и детей своих от Тебя, из Церкви Твоей увёл! Нет мне прощения, Господи! …Если ты Сам не простишь нас по любви и милости Твоей! Господи, помилуй!»
Последние слова еще долго эхом отзывались в запутанных лабиринтах каменных ущелий, носились под черным небесным сводом и уходили в толщу темной воды: «…прости-и-и-ишь нас по любви и милости Твоей! Го-о-о-осподи, поми-и-и-илуй!»
Огромный серо-зеленый рак, заполнивший живот, разозлился, вцепился острыми шипами клешней в желудок. Сил кричать от боли уже не было. Из растерзанного чрева в горло хлынула горькая желчь, огнём обожгла грудь, голову, растеклась по всему телу. Иван трижды сильно дёрнулся — и вдруг оторвался от жёсткой кровати и взлетел к потолку. Взглянул вниз, там лежало высохшая мумия, в морщинах, серых пятнах и реденьких белёсых волосах, от тела исходил неприятный сладковатый запах разложения.
Внезапно будто сильный порыв огненного ветра подхватил Ивана, и он — невесомый и прозрачный — полетел сквозь потолок, крышу, сквозь черное небо над огнями вечернего города. Где-то сзади остались люди, жена, дети, дом, земля. Он летел сквозь звездные облака, огненные сферы и космическую тьму туда, откуда светил огромный, во все небо восьмиконечный Крест. Но между Крестом и Иваном выросла высокая крепостная стена. И, наконец, он встал на ноги и увидел перед собой огромные врата, которые медленно приоткрылись. Оттуда пахнуло ароматом весны, там, внутри, зеленели деревья и цветы неземной красоты, высились церкви и дворцы из драгоценных камней, там пели птицы и стояли люди в светлых одеждах.
Такие счастливые!.. Красивые! Люди протягивали к нему руки и звали войти внутрь, чтобы разделить с ними райское блаженство. Иван тоже потянул к ним руки. Он узнал их: отец, мать, братья и сестры, священник Георгий с семейством, чуть дальше — Государь со святым семейством и много, много других людей, которых он не знал при жизни, но сейчас знал каждого по имени. Иван шагнул к ним навстречу — но вдруг перед ним вырос огромный гвардеец в золотых воинских латах и могучей десницей остановил Ивана.
— Ты куда, грешник? — громом зарокотал Архангел, казалось, на всю вселенную. — В раю нет места тем, кто отказался исповедовать грехи перед смертью.
— Иван, вернись на землю и призови священника, — сказал ему отец. — Моли его исповедать тебя и причастить Христовых тайн. Не медли, жить тебе осталось семь часов.
Снова мощный порыв огненного ветра подхватил Ивана и понёс вниз, где темнела круглая земля. О, как горько было ему возвращаться от блаженного райского света обратно в земную тьму! Как больно и страшно было облачаться в измученное болезнью тело, будто чистому после бани надевать грязные вонючие лохмотья! Но вот он трижды дернулся и открыл глаза. Тошнотворный запах разлагающегося тела ударил ему в нос. Рак мстительно клацнул клешней, и острая боль растеклась от желудка к голове, рукам, ногам.
— Дуня, — чуть слышно позвал он жену.
— Да, Ваня, я здесь, — спросонья прошептала Евдокия.
— Слушай. Я только что был у райских врат, но меня внутрь не пустили. Отец, мама, родные — все меня там ждут. Отец велел позвать священника. Ты возьми денег сколько нужно, поймай такси и поезжай в Карповскую церковь. Привези батюшку…
— Ваня, голубчик ты мой! — всплеснула руками Дуня и засуетилась. — Я сейчас! Я мигом! Ты уж не помирай. А я быстро! — И убежала, по-прежнему легкая на подъем и на любое доброе дело.
В ту ночь отец Георгий исповедал и причастил Ивана. Потом еще пособоровал. И сказал дивные
