Помню несколько часов ходьбы по залитым весенним солнцем улицам Цюриха. Мы бродили с Владимиром Ильичем бесцельно, находясь под впечатлением нахлынувших событий, строя всевозможные планы, поджидая новых телеграмм у подъезда редакции «Новой Цюрихской газеты», строя догадки на основании отрывочных сведений.
Но, конечно, не прошло и нескольких часов, как мы взяли себя в руки.
Надо ехать. Что сделать, чтобы вырваться отсюда поскорей. — зот главная мысль, которая господствует над всем остальным.
Чуя приближение грозы, Владимир Ильич особенно томился последние месяцы. Точно не хватало воздуха для легких. Тянуло к работе, тянуло к борьбе, а в швейцарской «дыре» ничего не оставалось больше, как сидеть в библиотеках. Вспоминаю, с какой завистью (именно завистью, не нахожу другого слова) смотрели мы на швейцарских социал–демократов, которые как- никак жили среди своих рабочих,.с головой ушли в рабочее движение своей страны. Между тем как мы были отрезаны от России в небывалой еще степени. Никогда раньше не тянуло в Россию с такой силой. Истосковались по русской речи, по русскому воздуху. Предчувствие революционной грозы заставляло томиться с особенной силой. Владимир Ильич в это время прямо напоминал льва, запертого в клетке.
Надо ехать. Дорога каждая минута. Но как проехать в Россию? Империалистская бойня достигла апогея, шовинистские страсти бушуют во всю мочь. В Швейцарии мы отрезаны от всех воюющих государств. Все пути заказаны, все дороги отрезаны. Вначале мы как?то не отдавали себе в этом отчета. Но уже через несколько часов стало ясно, что мы сидим за семью замками, что прорваться будет нелегко. Рванулись в одну, в другую сторону, послали ряд телеграмм — ясно: не вырваться. Владимир Ильич придумывает планы один другого неосуществимее: проехать в Россию на аэроплане (не хватает малого: аэроплана, нужных для этого средств, согласия властей и т. п.), проехать через Швецию по паспортам глухонемых (увы, мы не знаем ни слова по–шведски), добиться обмена нас на немецких военнопленных, попробовать проехать через Лондон и т. п. Ряд эмигрантских совещаний (с меньшевиками, эсерами и т. п.) по вопросу о том, как реализовать амнистию и двинуться всем желающим в Россию. Владимир Ильич сам на эти совещания не ходит, посылает меня, больших надежд на все это не возлагает.
Как только выяснилось, что в ближайшие дни, во всяком случае, уехать не удастся, Владимир Ильич садится за свои известные «Письма из далека». В нашей маленькой группе начинается интенсивная работа по определению нашей линии в начавшейся революции. Ряд писаний Владимира Ильича, относящихся к этому времени, достаточно известны. Вспоминаю несколько горячих споров в Цюрихе, в небольшом рабочем ресторанчике и однажды на квартире Владимира Ильича, по вопросу о том, можем ли мы уже сейчас дать лозунг низвержения правительства Львова. Некоторые тогдашние «левые» настаивают на том, что большевики обязаны выступить немедленно с этим лозунгом. Владимир Ильич решительно против. «Терпеливо и настойчиво разъяснять», сказать народу всю правду, но вместе с тем уметь дождаться завоевания большинства революционного пролетариата и т. д. — вот наша задача.
…Решено. Другого выбора нет. Мы едем через Германию. Будь что будет, но ясно, что Владимир Ильич должен как можно скорей очутиться в Петрограде. Впервые высказанная мысль о поездке через Германию встретила, как и следовало ожидать, бурю негодования со стороны меньшевиков, эсеров и всей вообще неболыпе–вистской эмиграции. Были некоторые колебания даже среди большевиков. И понятно: риск был немалый.
Помню, на цюрихском вокзале, когда мы все сели уже в вагон, чтобы двигаться к швейцарской границе, небольшая группа меньшевиков и эсеров устроила Владимиру Ильичу нечто вроде враждебной демонстрации. В последнюю минуту, буквально за пару минут до отхода поезда, тов. Рязанов в большом возбуждении отзывает пишущего эти строки в сторону и говорит: «Владимир Ильич увлекся и забыл об опасностях; вы — хладнокровнее. Поймите же, что это безумие. Уговорите Владимира Ильича отказаться от плана ехать через Германию».
Однако через несколько недель к тому же «безумному» решению вынуждены были прийти и Мартов, и другие меньшевики.
…Уехали. Помню жуткое впечатление замершей страны, когда мы ехали по Германии. Берлин, который мы видели только из окна вагона, напоминал кладбище.
Волнение, которое все мы переживали, как?то стерло впечатление времени и пространства. Слабый след остался в памяти от Стокгольма. Машинально ходили по улицам, машинально что?то закупали из самого необходимого для поправления неказистого туалета Владимира Ильича и других и чуть ли не каждые полчаса справлялись о том, когда же уходит поезд на Торнео.
Картина русских событий и в Стокгольме крайне еще неясна. Двусмысленная роль Керенского не вызывает уже сомнений. Но что делает Совет? Так ли уж всесилен в Совете Чхеидзе и К° ? За кого большинство рабочих? Какую позицию заняла большевистская организация? Все это еще неясно.
Торнео. Помнится, это было ночью. Переезд по замерзшему заливу на санях. Длинная узенькая лента саней. На каждых из этих саночек по два человека. Напряжение достигает максимальной степени. Наиболее экспансивные из молодежи (покойный Усиевич) нервничают необычайно. Сейчас мы увидим первых революционных русских солдат. Владимир Ильич внешне спокоен. Его прежде всего интересует то, что делается там, в далеком Петербурге. Через замерзший залив, занесенный глубокими снегами, он напряженно смотрит вдаль, и глаз его как будто видит на полторы тысячи верст вперед то, что происходит в революционной столице.
Мы на русской стороне границы (нынешняя граница Финляндии со Швецией). Наша молодежь прежде всего набросилась на русских солдат–пограничников (было их, вероятно, только несколько десятков человек), с которыми начинает зондирующие беседы. Владимир Ильич прежде всего набросился на русские газеты. Отдельные номера питерской «Правды» — нашей «Правды». Владимир Ильич впился в газетные столбцы. Качает головой, с укором разводит руками: прочел известие о том, что Малиновский оказался?таки провокатором. Дальше, дальше. Настоящую тревогу вызывают у Владимира Ильича некоторые недостаточно выдержанные с точки зрения интернационализма статьи в первых номерах «Правды». Неужели? В «Правде» недостаточно ясна интернационалистская позиция! Ну, мы с ними «повоюем», линия будет исправлена скоро.
Первые встречи с «керенскими» поручиками, «революционными демократами». Затем — с первыми русскими ре вол ю ци о н н ым и солдатами, которых Владимир Ильич уже через час беседы окрестил «добросовестными оборонцами», которым надо особенно «терпеливо разъяснять». По приказанию властей группа солдат сопровожу дает нас до столицы. Сели в вагоны. Владимир Ильич «впился» в этих солдатиков. Пошли разговоры о земле, о войне, о новой России. Особая, достаточно хорошо известная манера Владимира Ильича подходить к рядовикам рабочим и крестьянам сделала то, что через самое короткое время установилось великолепное товарищеское взаимоотношение. Беседа идет всю ночь напролет. Но солдаты–оборонцы стоят на своем. Первый вывод, который делает Владимир Ильич: оборончество — еще большая сила. В борьбе с ним нам нужна твердая настойчивость. Но столь же необходимы терпение и умелый подход.
Все мы были твердо уверены, что по приезде в Петроград мы будем арестованы Милюковым и- Львовым. Больше всех в этом уверен был Владимир Ильич. И к этому он готовил всю группу товарищей, следовавших за ним. Для большей верности мы отобрали даже у всех ехавших с нами официальные подписки в том, что они готовы пойти в тюрьму и отвечать перед любым судом за принятое решение поехать через Германию.
Чем ближе к Белоострову, тем больше возрастает волнение. В Белоострове, однако, власти встречают нас достаточно дружелюбно. Один из керенских офицеров, исполняющий должность коменданта Белоострова, даже «рапортует» Владимиру Ильичу.
В Белоострове нас встречают ближайшие друзья. Среди них Каменев, Сталин и многие другие. В тесном полутемном купе третьего класса, освещенном огарком свечи, происходит первый обмен мнений. Владимир Ильич забрасывает товарищей рядом вопросов.
— Будем ли мы арестованы в Петрограде?
Встречающие нас друзья определенного ответа не дают, но загадочно улыбаются. По дороге, на одной из станций, ближайших к Сестрорецку, сотни сестрорецких пролетариев приветствуют Владимира Ильича с той сердечностью, с которой рабочие относились только к нему. Его подхватывают на руки. Он произносит первую короткую приветственную речь.
