императора вроде бы встал на дыбы. Но все уже было кончено. Под пулеметным огнем пехота взобралась по каменной лестнице, пролезла сквозь выломанные артиллерией окна внутрь, в вестибюль.
Солдаты дрались лицо в лицо. Стреляли грудь в грудь. Отскакивали за статуи. Строгие лица статуй мерцали — то рвались, крошили мрамор гранаты. Солдаты падали, вскакивали избежали вперед, туда, куда себе каждый назначил: один — к мраморной лестнице на второй этаж, другие — в коридоры и комнаты первого этажа.
Такой бой был за всю войну один. Васька это отчетливо понимал. Он восходил по центральной лестнице со своим никелированным велосипедом.
— Бросай ты велосипед — кричала Ваське пехота. — На кой он тебе в рейхстаге?
Но в Ваське уже заработал механизм времени и трещал, как будильник: Пора. Пора…
— Даваните тут за меня, — сказал Васька. Швырнул гранату на боковой марш, дал очередь из автомата по какой-то высунувшейся из-за перил башке. Шлепнул какую-то статую по мраморному заду ладошкой и ушел в окно.
Васька скатил велосипед по выщербленным ступеням. Вскочил в седло и, не оглядываясь — пехота свое дело знает, — помчал к улице, где виднелись наши тяжелые танки.
— Пехота в здание вошла? — спросили танкисты.
— Вошла, — сказал Васька. — Хлопните по верхам.
Он помчался мимо развалин, среди которых прямоугольной черно-бурой цитаделью возвышалось тяжелое здание со спаренными колоннами и сорванной крышей.
В Моабите, в скверике, Васькиного полка уже не было. Васька погнал к реке.
Полк он догнал на мосту. Крашенные в светло-серый, почти белый цвет, с перилами из простого углового железа берлинские мосты украшением города назвать было нельзя. Васькин водитель Саша притормаживал. Сзади гудели. Ругались. Васькин экипаж дружно орал и размахивал руками. Васька был в красной пыли и в копоти. Комбинезон на плече разорван. Волосы на виске спеклись от огня. И они простили его.
Васька схватился за броню, уже когда падал. Подтягиваясь, подхваченный ребятами, он видел, как его велосипед, подпрыгивая, катит по зеленому дерновому откосу к реке прямо на женщину с желтыми, почти оранжевыми ведрами. Женщина уклонилась, как-то неспешно повернувшись, и велосипед влетел в реку, весь в брызгах…
По всей Неве сплетались, пожирали друг друга синие и коричневые ужи. Их тела блестели на солнце, а их борьба поднимали пену.
Интересно все-таки, как Оноре перепрыгнул ограждение — наверное, оттолкнулся сразу двумя ногами. Потом сгруппировался и как на лыжах поехал. В точке, где купол сверкает, словно соприкасается с солнцем, оттолкнулся и полетел.
Васька смотрел вокруг глазами птицы, усевшейся на плечо Христу.
В Шарлоттенбурге из каждого окна были вывешены белые флаги. Флаги были большие. Глаженые.
Васька потряс головой, перевел взгляд на ротонду, или, как все говорят в Ленинграде, — вышку Исаакиевского собора. Вышка несла крест над Васькиной головой.
Вот где флаг вешать надо, — подумал Васька. — Кумач победы. Пока солдат домой не пришел — еще не победа. Это для народа победа. А солдат домой идет. Скатывается с крутой горы. Он ведь и сорваться может — с такой вершины. Опоре сорвался. Он, наверное, Прагу освобождал. Девушки его на руках несли. Целовали. Усыпали цветами. А он, вундеркинд, небось кланялся. Ножкой шаркал.
Васька представил Прагу Девятого мая. Золото купола выгнулось чашей — стало золотом неба. Васька видел, как девушки и молодые женщины с круглыми от счастья лицами несли на руках Оноре. У Оноре глаза такие детские… На повторение подобного счастья можно надеяться, только поверив в рай. Недаром говорили потом: Кто из молодых освобождал Прагу — все веселились.
А девушки уходили — уносили Опоре.
Там было и Васькино место. Там были и Васькины букеты.
— Оноре — закричал Васька. — Не оставляй меня. Я сейчас.
— Молодой человек — Кто-то схватил его. Васька оттолкнул чужие руки. Но их становилось все больше. Они вцеплялись в пиджак, даже в брюки.
— Оноре — кричал Васька. Но Оноре уже растаял. Улетел, раскинув руки с длинными, как маховые перья, пальцами.
Впоследствии Васька напишет картину, где Оноре летит-планирует, распластав руки-крылья. Белый, как алебастр, во всем солдатском, в сапогах кирзовых. Позади него, на зеленой сырой земле стоят надгробья — гипсовые солдаты, каждый на своем холмике. Один с трубой. Остальные с оружием. И сквозь полупрозрачную землю проступают остовы городов. А на самом переднем плане, как бы смазывая все, ведь память эта не ее, а художника, качается на качелях девочка в красном. И смотрит на нее шалая коза с полным выменем.
Васька стоял, прижатый к вышке спиной. Его держали. Первым он разглядел мальчишку в ушитой пилотке. Мальчишка брызгал на него слезами, бил бледным кулаком по животу и кричал:
— Если пьяный — дома сиди. Чего людей-то пугаешь?
— Молодой человек, — Ваську тянул старик с седыми зеленоватыми волосами, слипшимися на лобастом черепе. — Не нужно, — говорил старик, словно дул на горячее. — Не нужно. Я вас прошу, пойдемте со мной. Пойдемте, я вас прошу.
Старик повел вялого Ваську на спиральную железную лестницу. Встречные уступали им дорогу, прижимаясь к столбу.
— Хочется посмотреть сверху вниз? — спрашивал Васька. — А есть среди Вас птички? — Он смеялся, перевешиваясь через перила, словно освобождая желудок, и говорил морщась: — Нет среди вас птичек.
Встречные терпеливо молчали, им не нужно было оправдываться, их вело наверх здоровое любопытство, здоровая боязнь высоты и здоровое знание, что летать они не умеют, что неумение это заложено в человеке как качество фундаментальное, от которого простираются другие качества, помельче и послабее.
На круговой площадке с широкой каменной балюстрадой и бронзовыми статуями святых старик остановился, выпустил Васькину руку и прислонился к мрамору между окон.
— Недавно молодой человек бросился сверху, с купола. Демобилизованный вашего возраста. Я видел, как вы наклонились над ограждением. — Старик проглотил слюну, морщинистая шея его была тонкой и хрупкой, зеленоватые волосы вздыбились, образовав вокруг головы сияние. — Я напишу летящего солдата.
— Солдат должен лететь только вверх — сказал Васька и сурово уставился в пространство перед собой.
Сердце, предвосхищая удар о кровельное железо, замирало. Дыхание останавливалось. Мозг, разрастаясь в гневе, командовал сердцу — жить.
— Оноре бросился. Оноре Скворцов. Мой друг. Вот такой парень — Васька сунул старику под нос кулак с оттопыренным большим пальцем. — Икар.
На Ваську и старика падали крупные капли — влага конденсировалась, соприкасаясь с золотым железом.
Старик снова потянул Ваську за руку.
— Пойдемте. Я тут близко живу. Чаю заварим.
И, пока они спускались тоже по винтовой, но уже каменной лестнице, просторно-гулкой, старик все твердил: Чаю заварим.
Навстречу им лезли крикливые школьники, жестко-глазые и честолюбивые.
Старик затащил Ваську к маятнику Фуко.
— Вы, конечно, уверены, что Земля круглая. И я уверен. И всякий раз сомневаюсь. — Старик взял тонкий бамбук, подтянул маятник и пустил его по черте.
Вспоротый тросом воздух чуть слышно пофыркивал.
С кем же он ходил сюда в первый раз? И как это было прекрасно — слушать соборное эхо
