— Бог. — Христос был тих. Он был усталым.
Васька задал ему еще вопрос.
— Почему ты пришел к людям в тридцать три года?
— Я мог бы прийти и в двадцать пять, но тогда я еще был бодр. В спасителе должна чувствоваться усталость, иначе ему не поверят. Каким ты мудрым ни будь, нужна усталость.
Васька все купил в коммерческом магазине, даже сдобные булочки. Должна была к нему прийти одна ласковая парикмахерша. Но просунулась в дверь тетя Настя.
— Василий, к тебе там…
— Пусть проходят.
— Стесняются, — сказала тетя Настя. — Ты уж сам выйди. На кухне с чемоданчиком на коленях сидела на табурете Лидия Николаевна — деревенская учительница. У плиты стоял Сережа Галкин и смотрел на нее с восхищением.
Осознав, что перед ней в одних трусах синих стоит Васька, Лидия Николаевна вскочила.
— Вы приглашали… Мне больше некуда… — Говорила Лидия Николаевна почти шепотом. — Я подумала…
— Чего там думать. Проходите. И все. Комната в вашем распоряжении… Какая вы, Лида, хорошенькая…
Лидия Николаевна вспыхнула, превратилась во что-то пламенное.
— Василий, — сказала она. — Какой вы, однако…
— Дурак он, — сказал Сережка и попер на Ваську сухонькой, словно из вилок сложенной грудкой. — Ты что? У тебя совсем такта нету? Хотя бы штаны надел.
— Действительно, — сказал Васька. Проводил Лидию Николаевну в свою комнату и надел брюки. Ничего, кроме досады, он не испытывал. Сережа вломился за ними вслед. Васька представил его: — Сережа. Сирота. Он вам город покажет. Сережа, ты Лиду не обижай. Она девушка робкая — верит в человека. Ты человек, Сережа?
— Я… — Сережа встал в позу юного орла. — Ты правильно заметил — я человек.
Парикмахершу Васька встретил на лестнице. Она бежала наверх игривая, как шампанское.
— Пойдем, — сказал Васька. — Нас выгнали.
— Кто? — Парикмахерша, звали ее Мура, захлопала ресницами, посыпая скулы комочками туши.
— Матерь Божья.
Мимо них, тяжело ступая, тяжело дыша, поднимался Петр Мистик.
— Вася, выпить нету? — спросил он. — Могу комнату уступить. Некоторые молодые люди нуждаются. На некоторое время. Либидо, знаете. Либидо…
У Мистика грязно. И при жизни его матери-гадалки и хиромантки Грушинской, прежде чем предложить клиентке стул, на него стелили салфетку. Сейчас грязь как будто поднялась со дна этого мистического болота и покрыла все жилье пеной. К висящему низко над столом абажуру из зеленого шелка, рассыпающегося от старости и электрического тепла, был прицеплен на серебряной цепочке хрустальный куб. В кубе этом глаз. Внимательно смотрит. Как куб ни верти — глаз внимательно смотрит.
Мура своим платком протерла стаканы. Они выпили, закусили бычками из банки.
Мура сказала, поведя наморщенным носом:
— Пойдем отсюда. В такой грязи нельзя зачать бога.
Мистик поднял на нее тусклые глаза.
— Вы правы, деточка… Когда-то я пел романсы…
— Пойдем. — Мура потянула Ваську к дверям.
Мистик догнал их в прихожей.
— Водку возьмите, — сказал смущенно. — Раз комнатой не воспользовались…
На улице Мура долго отдышивалась. Было такое чувство, что она все это время не дышала.
— Пойдем к Тоське, — предложила она. — У нее и водка найдется. Тоська девка на ять. У нее все есть.
У Тоськи все было: и высокая грудь, и пунцовые губы, и широкая кровать с никелированными толстыми гнутыми обводами спинок. Очень надежная, очень прочная.
Пока Васька приводил в порядок разбушевавшееся Мурино либидо, нагая Тоська сидела на спинке кровати и играла на гитаре. Когда Васька занимался прихотливой мелодией Тоськиного либидо, на гитаре играла Мура.
Тоська играла лучше.
Утром барышни, послюнив пальцы, поправили швы на капроне и поскакали на работу. Васька на Среднем проспекте выпил чаю с баранками.
Дома было чисто, тихо и целомудренно. Васька сел на стул, не снимая шинели, и задремал. Проснулся от чьего-то присутствия. Открыл глаза — напротив него, через стол, сидела Лидия Николаевна. Васька отметил в ее полудетских глазах слезы.
Он улыбнулся ей, но она не улыбнулась ему… Не размахиваясь, залепила ему пощечину. Как раз на этом волейбольном хлопке дверь отворилась — вошел Сережа.
— Что тут у вас? — спросил он тревожно.
Лидия Николаевна отмякла, снова стала беспомощной, беззащитной, бледно-розовой с подкожной трогательной голубизной.
— Как хозяин должен я гостью поцеловать в щечку? — сказал Васька. — Или, скажем, в лобик…
— И схлопотал. — Сережа засмеялся радостно так. — И от меня можешь схлопотать. В лобик. — Далее Сережа объяснил, что и колбасу польскую, и сдобные булки они вчера съели, а вот бутылку портвейна не тронули.
— Молодцы. — Васька шинель снял. — Давайте по стакану на ход ноги. — Он снова шинель надел, спросил Сережу: — А ты что не на работе? Ты должен быть в храме искусства. — Васька повертел бутылку портвейна в руках, сунул ее в карман.
— Мы вместе с Лидой пойдем, — сказал Сережа. Он был очень высок, очень снисходителен, очень плечист и лобаст — такой крутолобый. — Я ей все покажу.
Васька ухмыльнулся, но криво. Зрение его заполнилось небом с летящим ввысь, раскинувшим руки солдатом. Солдата этого, Алексеева Гогу, Васька несколько раз пытался писать — получался солдат, ныряющий в воду ласточкой.
— Лидия Николаевна, — сказал он, — видели мы с вами Паньку, когда кресты загорелись?
— Видели, — прошептала учительница.
— А я, похоже, верить уже перестал. А мы видели…
Васька пошел из комнаты, вдруг смертельно устав.
В определенное время, в определенном месте может произойти некий случай, о котором местные жители будут говорить в задумчивости и недоумении. Мол, помним, как же: после войны, когда наломали крестов на немецком кладбище на дрова для школы, вышел из огня мужик и принялся плясать. Зовут того мужика Панькой, и его каждый знает. Живет у нас на Реке постоянно. Иногда уходит, но никогда насовсем.
Последний раз видели Паньку четверо интеллигентов, когда ловили щуку. Щука от них ушла. Но они разглядели в омуте лодку затопленную, а в лодке мужика — волосы черные, глаза дикие и смеются. На грудь мужику камни навалены, чтобы не всплыл.
Отгребли интеллигенты от этого места — не может быть, чтобы мужик под водой лежал и чтобы глаза смеялись. Зачислили интеллигенты этот факт на счет плохого качества местной водки.
Когда наметили еще перед войной взрывать церковь Ильи Пророка в деревне Устье, чтобы построить на ее месте колхозное футбольное поле спортивного общества Урожай, молодой марксист Мартемьян работал на должности начальника по борьбе с культами.
