Среди рабочих
I
Несколько раз еще зимой, в январе, «наведывался» я к управляющему и каждый раз слышал от него одно и то же:
— Погоди, работы нет. Наведайся весной, — возьму…
Пришла, наконец, и весна… Стояли последние дни апреля… Было тепло… Снег стаял везде давным- давно, и дни были солнечные, ясные, с плавающими по прозрачно-лазурному небу облаками…
В рощах трещали прилетевшие дрозды, куковали кукушки… Над полями, трепеща крылышками и точно захлебываясь от радости, тирликали жаворонки; по болотам и низким местам жалобно кричали, точно плакали, чибисы… Изредка, в прозрачной лазури, высоко-высоко пролетали журавли, оглашая воздух своим характерным криком, нагоняющим на душу какую-то непонятную грусть.
— Приходи, брат, первого мая!… - дождался я, наконец, приглашения от управляющего, — да только смотри, друг ситный, будешь пьянствовать, — прогоню и расчета не дам… У меня — держи ухо востро…
— Да уж будьте покойны, — сказал я, оглядывая его кругленькую, маленькую, точно надутый пузырь, фигурку и мысленно посылая его к чорту, — будьте покойны…
— Ну, ладно… смотри… Жалованья десять целковых… Харчи наши… по праздникам не работать… ну, и… ноги, руки, талия и так далее… Одним словом… с богом, ступай… не задерживаю!
II
Первого мая, ранним утром, я был на месте… На площадке против окон квартиры управляющего несколько человек запрягали в «фуры» лошадей, собираясь куда-то ехать…
Я сел на ступеньки крыльца и стал ждать, когда проснется и выйдет «сам»…
Рабочие, запрягшие лошадей, кричали на них, громко ругались и смеялись… Огромный тупорылый боров шатался по площадке, ковыряя своим пятаком землю, и отрывисто хрюкал, точно кашлял. Сизый хохлатый селезень, потешно переваливаясь, бегал за белой уткой, которая громко, отчаянно кричала, убегая от него: ах! ах! ах!.. Две собаки — красавец пойнтер и шершавая, грязная дворняга — лежали в тени и ловили зубами мух. Множество кур всевозможных пород бродили по площадке. Петухи в задор друг перед дружкой то и дело пели, стараясь перекричать один другого. Из конюшни слышно было, как ржали лошади и кричали кучера, убирая их… Около открытых дверей погреба две бабы пахтали масло, вертя колесо с бочонком, в котором переваливалась и шлепала сметана…
Когда рабочие, наконец, уехали куда-то, к бабам подошел высокий, широкоплечий, сутуловатый мужик и стал что-то говорить, вероятно, смешное; бабы громко засмеялись…
Постояв около баб, мужик подошел ко мне и спросил, глядя на меня из-под нависших бровей маленькими, неприятно злобными глазами:
— Здорово!.. Ты что сидишь?
— Ничего, — сказал я.
— К самому?.. найматься? — опять спросил он и сел рядом со мной на ступеньку крыльца.
— Да, — ответил я.
Мужик помолчал немного, скосив глаза, оглядел меня с ног до головы и произнес, растягивая слова, точно пропел:
— Та-а-ак… А до этого ты где жил?
— Дома.
— А чей ты?.. Аткеда?.. Дальний?..
— Нет.
— Стало быть, тутошней губернии?
— Да.
— Та-а-ак! — пропел он опять. — Грамотный?..
— Маракую.
Он опять помолчал и вдруг, как-то скривив тонкие губы в усмешку, произнес:
— Работать-то, я гляжу, ты, парень, не того…
— Что так?
— Да так уж… где вам… Чаи распивать вы мастера, московские-то… жалованье дарма получать… Избалованный народ… да!.. А тутатко, брат, работать надыть… Водочку, чай, сосешь, как медведь лапу… ась?..
— А тебе какое дело?
— Мне-то?.. да так… нарядчик я тутошний… н-да!.. не люблю лодырей… Я тутатка шестой год живу… Сам князь меня обожает… так-то, друг! Нарядчик я! — опять внушительно произнес он и, нахмурив и без того хмурые брови, уставился на меня, вероятно, отыскивая, так сказать, на моем лице впечатление от своих слов.
Я промолчал и свернул папироску.
— Вот куришь, — начал опять он, — а дома, поди, ребятенки пищат… Н-да… баловство… не люблю я…. бесу потеха… тьфу!.. — Он плюнул и вдруг, торопливо поднявшись, шопотом произнес:- Сам идет… вставай!..
III
На крыльцо, хлопнув стеклянной дверью, вышел «сам». Одет он был в какую-то серую куртку с синим воротником и большими блестящими пуговицами. На голове фуражка с двумя козырьками, спереди и сзади; рабочие называют такие головные уборы по-своему: «здравствуй и прощай». Светлые брюки были заправлены за голенища блестяще вычищенных сапог… Сильный запах духов сирени шел от него, как от цветущего куста. Кругленькое румяное лицо лоснилось, точно отполированное… В одной руке он держал тросточку с набалдашником в виде головы какого-то мудреца, а в другой — дымящуюся сигару.
Увидя его, нарядчик сдернул с головы картуз и, как-то изгибаясь, глядя на него заискивающими, точно у провинившейся собаки, глазами и сам похожий на собаку, крадущуюся под тетерева, сказал:
— С добрым утром, барин!.. Здравствуйте! Все ли здоровы-с?
— Здорово, Егор! — кивнув головой, ответил «сам». — Ну, что… а?.. Как?.. — И, увидев меня, он воскликнул: — А-а, приятель, пришел!..
Он остановился и глядел на меня, попыхивая сигарой и стуча тросточкой о перила крыльца.
— Пришел, а? — повторил он и, обернувшись к нарядчику, добавил: — Вот, Егор, новый рабочий… а?..
— Слушаю-сь! — сказал Егор. — Да только, — продолжал он, — осмелюсь вам доложить, барин, будет ли он работать-то!..
— А что?
— Жиденек-с… А главная причина: тутошний, московский… Сами изволите знать, — народец!.. Скандалисты… пьяницы. Сказать опять ничего нельзя: того гляди, норовят в рыло-с… Грех один… набалованный народ, необузданный. Прямо надо говорить: никакого трепету нет… все не так, да не эдак… «Харчи плохи»… «На работу рано будишь»… Матерщинники тоже — наказанье господне!.. Сказать ничего нельзя: «чорт», «дьявол» — только тебе и званья… Народ только развращают… смутьяны!.. По-моему,
