наследника — имеющей неоспоримое право, как мать государя, на правление. Для придания же большей вескости удару он присоединил к нему оскорбление, с грубостью пригласив принца к должному вниманию при чтении. Бедный принц безропотно повиновался: как пойманный в шалости школьник, он покорно отошёл от жены, оправился и упёр неподвижный взгляд на чтеца.
По окончании чтения герцог удалился в свои внутренние покои отдохнуть, успокоиться, приготовиться к завтрашнему дню и обсудить меры, необходимые для обеспечения спокойствия. В эту ночь караулы, пикеты и разъезды по улицам были усилены, а кабаки и бани заперты.
С рассветом дня вся высшая знать, сановники и духовенство собрались в Летнем дворце, где скончалась императрица, а войско из напольных и гвардейских полков окружило дворцовую площадь. По выслушании последнего распоряжения государыни, прочитанного вице-канцлером, всё знатное собрание совершило присягу в дворцовой церкви, а войско на площади.
Для приближённых ко двору завещание усопшей не было поразительной новостью; все они, более или менее, боялись и ожидали этого, но народ и войско оно ошеломило неожиданностью. Народ и войско считали право на правление во время малолетства государя принадлежностью матери и отца, надеялись на разные облегчения, а тут, вместо прирождённой царской семьи, у престола всё тот же немец, давящий и презирающий всё русское, ещё более грозный, с ещё большими правами.
По окончании присяги всё высшее сословие направилось в покой регента для принесения поздравлений. Наконец-то настала минута, к которой готовился герцог не одну только последнюю ночь, осуществившую его надежды, а задолго, за несколько лет, когда в одной только его голове могло необузданное воображение рисовать золотую шапку Мономаха.
И вот он, приняв позу театральных королей, торжественно произносит следующую речь:
— Не считаю за нужное напоминать вам о сохранении усердия, какое вы всегда оказывали ко благу государства. Одно уважение к юному, нежному возрасту императора достаточно для побуждения к трудам. Что же касается до меня, то каждый час, каждая минута моей жизни посвящена будет занятию государственным управлением. Вы не можете явить лучшего доказательства доверенности вашей к чистоте моих намерений, как обращаясь прямо ко мне во всяком случае, когда встретится надобность в новом законоположении. Наперсников никогда не буду иметь, и двери мои всегда будут открыты для людей благонамеренных.
Кончив речь, новый правитель величественным жестом отпустил собрание, за исключением графа Миниха, графа Остермана, князя Черкасского и тайного советника Бестужева, которых заранее пригласил к себе в кабинет. Здесь он, хотя и с сохранением должного величия, но уже более дружески, благодарил их за преданность, обещал достойные награды, уверял в своём благоволении и просил содействия на будущее время.
Регент ревностно принялся за государственные дела или, по самообольщению своему, думал, что занимался ими. Каждый день он присутствовал в кабинете и чуть ли не каждый день в сенате, в членах которого он старался заискать. Со своей стороны, и сенат не остался неблагодарным к такому высокому вниманию; в одно из первых же заседаний своих он ассигновал на содержание двора регента по пятисот тысяч рублей ежегодно. Вместе с тем сенат торжественно поднёс ему титул высочества, находя, что титул светлости слишком унизителен для природного конюха. По примеру сената и герцог выказал щедрость, назначив из доходов государственного двора на ежегодное содержание императорской фамилии по двести тысяч и по пятидесяти тысяч рублей Елизавете Петровне. Более ценных памятников своей государственной деятельности он не оставил для потомства, да и не мог оставить: большая часть драгоценного времени уходила на хлопоты по декоративному устройству выставки набальзамированного тела усопшей императрицы, а ещё более на наблюдение за воображаемыми кознями против него отца и матери императора.
Пышность и эффектность декоративной выставки неоспоримо доказали немалые специальные способности по этой части герцога-регента. В дворцовой зале, под золотым балдахином на катафалке, возвышающемся несколькими обитыми малиновым бархатом с золотым позументом ступенями, в золотом гробу с серебряными скобами и ножками, покоились бренные останки усопшей. На голове государыни была императорская корона, а на груди сверкал дорогой бриллиантовый убор. На стене, позади гроба, расстилалась широкая императорская мантия из золотой парчи, вышитая изображениями орлов и подбитая горностаем; золотые шнуры от мантии держали с обеих сторон фигуры в человеческий рост, изображающие крылатую фаму. Стены залы эффектно казались сделанными из чёрного мрамора с жёлтыми жилками, из фона которых рельефно выступали двойные колонны из серого мрамора на мраморных же пьедесталах тёмно-жёлтого цвета. Окна и двери залы закрывались чёрным сукном, окаймлённым горностаевыми полосами; точно так же чёрным сукном были обиты пол и потолок залы. Карнизом вокруг стен обвивалась полоса из золотой парчи и белой кисеи, над которою видны были вышитые по золотому полю двуглавые орлы, а ещё выше, под самым потолком, находились гербы провинций и областей, поддерживаемые каждый двумя младенцами.
Нет надобности входить в подробные описания деталей различных статуй и медальонов, долженствующих изображать достохвальные качества и добродетели усопшей; кажется, и приведённое достаточно знакомит с искусством и вкусом главного декоратора, высокопочтенного регента. Кроме этих художественных занятий немало времени употреблялось на расследование доставляемых сведений о замыслах недоброжелателей. С установлением регентства число шпионов значительно увеличилось и деятельность их принимала всё более широкие размеры. В тайную канцелярию ежедневно приводили несчастных, виновных в каком-нибудь неодобрительном выражении об его высочестве. Недовольство носилось в воздухе; регент сам чувствовал это, но объяснял интригами брауншвейгцев, хотя, несмотря на все пытки и истязания, доказательств не являлось, улик не было и почти все обвинения сводились к простой болтовне. А между тем недовольство крепло и разрасталось всё больше и больше. Преимущественно волновались офицеры гвардии, полков Преображенского и Семёновского. Молодёжь чутка и отзывчива к несчастьям, а особенно когда несчастье выносит молодая симпатичная женщина. Для них не было тайною, сколько вытерпела принцесса от герцога ещё при жизни тётки и сколько она выносит теперь, когда этот герцог сделался всемогущим регентом.
Во всех офицерских кружках, сходках, пирушках, во всех разговорах многолюдных собраний любимою темою сделались рассказы об обидах принцессы.
— До чего мы дожили, — передавали они друг другу, — как мы допустили до такого сраму… Какой- нибудь немецкий конюх, выскочивший из грязи известно чем, помыкает нами как собаками, казнит русские знаменитые фамилии, угнетает отца и мать самого императора.
Об этих сходках и недовольных речах, проникавших от офицеров в общество и народ, регент узнавал от своих шпионов и принимал свои обычные меры. Нередко после дружеской пирушки неосторожные на другой день попадали к добродушному Андрею Ивановичу в застенок, где их пытали нещадно и истязали, допытываясь: откуда нашёптывались возмутительные речи, кто их заводчик. Разумеется, пытками ничего не открывалось, так как недовольство возникало не от подстрекательств, а от честного, благородного чувства… Имена принца и невесты ни разу не упоминались в показаниях, добытых в тайной канцелярии. Таким бесчеловечным истязаниям были подвергнуты офицеры и сержанты Преображенского полка: Ханыков, Аргамаков, Анфимов и Акинфиев, но и от них допытаться ничего не смогли.
Объясняя все эти тёмные толки подстрекательствами принца и принцессы, регент злобился на них и, при всяком удобном случае, бесцеремонно, грубо и оскорбительно выказывал им своё неудовольствие. Обращение его с ними, тотчас же после кончины императрицы до такой степени сделалось сурово, что молодая женщина не могла без ужаса видеть его и начинала дрожать, как только он входил в комнату.
Кроме личного нерасположения, укоренившегося в нём с давнего времени, с того времени, как принцесса ещё девочкою разрушила все его планы отказом в руке его сыну, много было и других поводов к раздражению. По личному персоналу императорская фамилия из брауншвейгских не могла никаким образом содействовать к его возвышению, а между тем занимаемое им положение казалось ему теперь не довольно высоким, ему захотелось стать повыше. Его мечты начали рисовать ему вдали престол великой империи, если не лично для себя, то, по крайней мере, для потомства.
Почему бы не жениться Петру на цесаревне Елизавете? Правда, Петру только через два месяца будет семнадцать лет, а ей тридцать — но это вздор по государственным соображениям. Да, наконец, почему бы самому не жениться на ней? Правда, ему под пятьдесят, но он так свеж, бодр и на свои глаза так красив.
