Между двумя морями

передал: „Дайте огонь на меня“. Десятки снарядов окаймили гарнизон. Немцы откатились…» Этот же эпизод лег в основу стихотворения, воспевающего отвагу советского солдата:

И рухнули наземь звезды,
И парень, гранату подняв,
С кровью выхаркнул в воздух:
— Огонь, огонь на меня!..

Конечно, вряд ли можно говорить о фронтовых очерках поэта как о безусловных художественных удачах — торопливость, недостаточно отточенное мастерство прозаика и другие условия сказывались на их уровне. Но не это для нас важно. «Война, — пишет П. Глинкин, — не любит литературных белоручек… Действительно, никогда литературный универсализм не был столь обиходен, как на фронте. Поэты становились прозаиками, прозаики писали стихи, а критики научились делать и то и другое».

Но главным для Суворова все-таки оставались стихи, писать которые он «не бросал ни на минуту». Одни из них появлялись на страницах газеты «За Родину», другие ждали своего часа в полевой сумке поэта-гвардейца. Н. Тихонов вспоминал: «Его полевая сумка была переполнена стихами. Стихи эти были самые разные, хорошие и плохие, незаконченные и зеленые, как маскировочные еловые ветви, прикрывающие снайпера, стихи, посвященные всему, что волнует сердце молодого поэта-воина…»

Суворов продолжал поддерживать отношения со своими знакомыми сибирскими писателями Дравертом, Мартыновым, Смердовым. Он посылает им новые стихи, некоторые из которых появились в «Омском альманахе», сборнике «Родина», вышедшем в Новосибирске в 1944 году. Его старшие товарищи отмечают творческий рост поэта. Так, Мартынов, пристально, с удовольствием следивший за развитием своего ученика, писал, предваряя его новые стихи: «…в боях с фашизмом превратился из рядового красноармейца в лейтенанта Георгий Суворов… Мы увидели новые стихи старого знакомого Г. Суворова в конверте со штампом полевой почты действующей армии… Прекрасные стихи пишет лейтенант Суворов. В войне с фашизмом окреп и вырос его талант, недаром о Георгии Суворове не однажды упоминалось в военной печати, недаром старший собрат — ленинградский поэт Николай Семенович Тихонов тепло встретил нашего поэта-лейтенанта и открыл ему дорогу в большую прессу».

К Тихонову Суворова всегда влекла суровая романтика автора «Орды» и «Браги». «Это был его главный поэт», — вспоминает Юдалевич. Причем влияние Тихонова сказывалось не в копировании Суворовым каких-то внешних черт «поэта романтического подвига», а в творческом восприятии «романтической доминанты поэзии Тихонова — утверждении героизма, суровой доблести самопожертвования, утверждении красоты железной дисциплины, культа верности долгу». Свое отношение к поэзии Тихонова как к источнику жизнелюбия и отваги Суворов выразил во фронтовых стихах, написанных уже после знакомства с ним и посвященных автору «Браги»:

Я снова пьян и юностью богат.
Не оторвать мне губ от пенной «Браги».
Я пью огонь, живой огонь отваги.
Я пробую клинок. Я — вновь солдат.

Сближала с Тихоновым Суворова и другая общая черта: глубокий интерес к жизни других народов, необоримая тяга к странствиям.

Сначала Николай Тихонов услышал о поэте-офицере с громкой полководческой фамилией от знакомого майора, прочитал его стихи, ходившие в списках. Стихи понравились. А потом состоялось и знакомство в квартире на Зверинской улице.

«Уже вторая военная осень осыпала улицы листьями всех цветов, — вспоминал Тихонов, — и в комнате, походившей на каюту много видевшего бурь корабля, было темновато, когда ко мне прямо с переднего края пришел Георгий Суворов.

Почти таким я и представлял его себе. Он был из тех ладных молодцов, в которых чувствуется что-то богатырски-молодое, и застенчивое, и дерзкое вместе, которые на вопросы: „Кто пойдет в самое пекло?“ — отвечают, делая шаг вперед: „Я пойду!“». С того мига их связала та светлая мужская дружба, которая и должна связывать двух поэтов — учителя и ученика. «Когда я долго не видел Суворова, я скучал о нем, — признается потом Тихонов, — мне было радостно думать, что где-то в блиндаже при коптилке этот сибиряк на Неве пишет стихи».

А сам Георгий был тем преданнейшим, восторженным и верным учеником и товарищем, какие нечасто встречаются в жизни даже очень большим художникам. Уже в предсмертном бреду на медсанбатской койке он твердил одно имя — имя Тихонова.

Встреча со своим «главным поэтом» имела для Суворова огромное значение. Тихонов действительно «открыл ему дорогу в большую прессу», ибо пользовался высоким авторитетом и как замечательный поэт, и как руководитель Ленинградской писательской организации. В течение 1943–1944 годов стихи поэта постоянно появляются в журналах «Ленинград» и «Звезда». «Выслал тебе журнал „Звезда“, — пишет он сестре. — Этот журнал печатает мои вещи регулярно. Жду выхода книги своих стихов».

Впервые о своей будущей книге поэт заговорил в сентябре 1942 года, когда познакомился с Тихоновым. В письме сестре читаем: «В Ленинграде я увиделся с поэтом-орденоносцем Николаем Тихоновым. Мои стихи ему понравились. Он написал письмо командиру нашей дивизии (Краснову А. А. — Ю. П.), и я на днях еду опять в Ленинград для издания книжки своих стихов». И в дальнейшем в редком письме поэт не говорит о желанном сборнике, о перипетиях, связанных с его изданием, — «книжка еще не вышла, очень трудно здесь с изданием. Сама понимаешь: Ленинград — город-фронт. Но надежды не теряю: в журналах и альманахах издаюсь все время». Книга была необходима Суворову кровно, он вступил в ту пору творческого развития, когда на пройденный этап нужно взглянуть как бы со стороны, а это значит — нужно издать книгу. Но, к сожалению, очень медленно «пережевывала типографская машина», пользуясь словами поэта, его сборник. В Нарвском музее я обнаружил внутреннюю издательскую рецензию, в которой рецензент Т. Хмельницкая дает высокую оценку произведениям Георгия Суворова: «Поэзия Суворова отличается большой искренностью, свежестью, неподкупной правдивостью выражений, подлинной чистотой чувств. Он великолепно видит и воплощает природу родного края, он не только чувствует, но и углубленно мыслит в стихе, стараясь передать свою мысль в сжатых, содержательных, продуманных и глубоко пережитых строках. Но во многих стихах Суворова чувствуется еще поэтическая незрелость. Поэт далеко не всегда находит слова, адекватные характеру и сущности выражаемого…»

Георгий Суворов, пользуясь каждой свободной минутой, продолжает упорную работу над сборником. В его полевой сумке появляется самодельная тетрадка, на обложке которой написано: «Стихи в дополнение к сборнику „Слово солдата“» — это тридцать стихотворений, большинство из которых впоследствии вошли в книгу «Слово солдата». Нужно сказать, это строгое и емкое название пришло к поэту не сразу. «Из его стихотворений, — вспоминает Н. Тихонов, — постепенно собиралась первая книга, которую сначала он хотел назвать „Тропа войны“. Было у него такое стихотворение, где говорилось и о Сибири, и о войне. Но потом решил переменить название».

«Надо назвать проще и точнее, — говорил он. — Я солдат. И книгу назову „Слово солдата“».

Общение с Тихоновым, знатоком литературы, блестящим воспитателем литературной смены, несомненно, ускорило творческий рост Суворова. Он получил возможность читать свои новые вещи доброжелательному, но строгому читателю, перед ним был пример поэта, умевшего органически сочетать высокую гражданственность с подлинной художественностью. Вместе с тем нет оснований говорить о некоем прямом, непосредственном отражении стиля Николая Тихонова в творчестве его молодого ученика. Справедливо отмечает Сергей Наровчатов, что «тихоновский стиль мало чем отпечатался в стихах Суворова. Разве что афористичностью отдельных строк, и особенно концовок. В Тихонове молодой поэт