старшего класса, ученик с вывороченными ногами.
– Кривы ножки, кочерыжки! – отвечает Карась…
Тальянец начинает его преследовать.
– На кривых ногах пять верст дальше! – отвечает Карась, пускает в него комом грязи и удаляется опять в класс.
Подходит к нему другой дурак,
– Карасик, – говорит он ласково.
– Ты что, животное безмозглое?
– Карасик…
– Поди прочь, пустая башка!
Пустая башка тоже отходит от него печально…
Карась стал несговорчив и несправедлив. Он чувствует это, и его начинает мучить совесть…
– Черт знает, какая тоска, – объясняет он приступы совести…
Идет Карась ко второуездному классу, берется за ручку двери и начинает стучать ею: ученики низших классов, не имевшие права входить в высший, так вызывали второуездных. Выходит ученик.
– Кого тебе?
– Тавлю.
– Сейчас.
Вышел Тавля.
– Чего тебе?
– Дай в долг.
– Сколько?
– Пять копеек.
– В воскресенье семь.
– Нет уж, после воскресенья, в другое. Я не уволен. Откуда ж мне взять?
– Тогда десять.
Карась задумался на минуту.
– Давай, – сказал он, махнув рукою…
Тавля отсчитал ему пять копеек…
Карась отправился в сбитенную, съел там на три копейки сухарей, а на две выпил сбитню. И угощение не успокоило его. Оно напомнило ему только домашний чай и кофе. Затосковал Карась.
– Боже мой, – проговорил он, – неужели не отпустят меня на пасху? Пойду попрошу еще Лапшу: не поучит ли? А нет! черт с ними!.. не выучиться мне!..
После того Карась из пустяков каких-то полез в драку, и хотя пустил в дело зубы, когти и ноги, как обыкновенно, однако его все-таки поколотили.
Для Карася не было наказания тяжелее, как неотпуск домой. И вот еще порядочный бурсацкий учитель Разумников не понимал же, что такое наказание гнусно, незаконно и вредно. Не понимают педагоги и понимать не хотят, что они, когда запрещают человеку, в виде наказания, переступать порог отцовского дома, то этим самым вгоняют его в скуку, тоску и апатию, подвергают на скандалы разного рода, поселяют к уроку или нравственному правилу, за которые штрафуют и шельмуют, полное отвращение, лицемерное исполнение и страсть к запрещенному поступку. Неужли такие плоды в видах здравой педагогики? Кроме того, чем виноваты отец и мать, когда они во время праздника, по приговору педагогов, не видят в своей семье сына, часто любимого, часто единственного сына? за что братья и сестры лишаются свидания со своим братом? за что их-то наказывают педагоги? Воскресный день во многих семействах один только и есть свободный день в неделе – к чему же он туманится печалью по сыне или брате? Портить чужой праздник никто не имеет права, это дело нечестное, дело несправедливое. И неужели отец и мать, если они любят своего сына, меньшее могут иметь на него влияние, нежели черствый педагог? Многие педагоги скажут на это: «да». Был же, например, болван, которого мы называли Медведем, семинарский инспектор, который привязанность к родному дому ставил ученику в преступление на том основании, что желающий быть дома не желает быть в школе, значит, ненавидит науку и нравственность, проводимые в ней. Диво, что такие черные педагоги, как лишенные деторождения, не наказывали детей за любовь к родителям!
Но таких педагогов скорее прошибешь колом, нежели добрым словом. Бог с ними. Лучше посмотрим, что сталось с Карасем, когда он страдал от мысли, что его не отпустят домой на целую пасху.
Учителем арифметики того класса, где был Карась, был некто Павел Алексеевич Ливанов; собственно говоря, не один Ливанов, а два или, если угодно, один, но в двух
Третья
– Каков? – спрашивает один караульный…
– Руками махает, значит, того…
– Это еще ничего не значит…
– Да ты не видишь, что он у привратника просит понюхать табаку?
– Именно так… Значит, пишет по восемнадцатому псалму.
Караульные бегут в класс и с восторгом возвещают:
– Братцы, Ливанов в пьяном естестве…
Класс оживляется, книги прячутся в парты. Хохот и шум. Один из великовозрастных,
– Господи, твоя воля, – говорит Ливанов, отступая назад и крестясь…
Пушка кубарем катится под парту.
– Мы разберем это, – говорит Ливанов и идет к столику.
В классе шум…
– Господа, – начинает Ливанов нетвердым голосом…
– Мы не господа, вовсе не господа, – кричат ему в ответ…
Ливанов подумал несколько времени и, собравшись с мыслями, начинает иначе:
– Братцы…
– Мы не братцы!
Ливанов приходит в удивление…
– Что? – спрашивает он строго…
– Мы не господа и не братцы…
– Так… это так… Я подумаю…
– Скорее думайте…
– Ученики, – говорит Ливанов…
– Мы не ученики…
– Что? как не ученики? кто же вы? а! знаю кто.
– Кто, Павел Алексеевич, кто?
– Кто? А вот кто: вы – свинтусы!..
Эта сцена сопровождается постоянным смехом бурсаков. Ливанов начинает хмелеть все больше и больше…
– Милые дети, – начинает Ливанов…
– Ха-ха-ха! – раздается в классе…
– Милые дети, – продолжает Ливанов, – я… я женюсь… да… у меня есть невеста…
– Кто, кто такая?..
– Ах вы, поросята!.. Ишь чего захотели: скажи им кто? Эва, не хотите ли чего?
Ливанов показывает им фигу…
– Сам съешь!
– Нет, вы съешьте! – отвечал он сердито.
