пропускают. Вот Маша от них спасалась, ей завтра свадьба, да видать, отец с женихом в поле, вот они и налетели на неё, как разбойники.
Радищев побледнел, потом залился румянцем, повернулся к Кутузову:
— Идём!
Кутузов пожал плечами, но двинулся за ним. Они пробежали во двор к сараю, ворвались в него и увидели двух здоровых парней, одетых в камзолы, белые чулки и туфли с пряжками, и девушку, лежавшую на полу. Она билась и кричала. Один из них держал её за руки, другой пытался сорвать с неё юбку.
Радищев сапогом толкнул возившегося на полу недоросля.
Кутузов молча схватил за шиворот другого и встряхнул довольно сильно.
Радищев задыхался от гнева:
— Насильники, ужели вы не боитесь ни Бога, ни правосудия?!
Оба парня отступили к стене сарая, один из них, по-видимому, старший, оглядывался вокруг в поисках подходящего орудия и схватился за оглоблю, лежавшую в углу.
Кутузов покачал головой и вытащил шпагу.
— Клянусь честью офицера и дворянина, вы падёте мёртвыми, если не уйдёте отсюда…
Девушка продолжала сидеть на полу, глядя вокруг расширенными от ужаса глазами и пытаясь прикрыть обнажённое тело лохмотьями разорванного платья.
Когда парни выскочили из сарая, она горько заплакала.
Радищев удивился:
— Чего же ты плачешь, несчастная? Ты должна радоваться избавлению от насильников. Встань и вытри свои слёзы.
— Как же мне не плакать, барин? — сказала девушка сквозь слёзы, с трудом встав с земли и пригорюнившись. — Ужели вы думаете, что их папаша, наш помещик, так это дело оставит? Теперь ни отцу моему, ни жениху покоя не будет. Одна дорога: пойти на реку — утопиться. А управы на них всё равно никакой нет… — И она вышла из сарая и, продолжая всхлипывать, побрела по деревенской улице.
Радищев и Кутузов молча постояли во дворе, потом пошли назад к станции.
— Ну что же, Алексис, — спросил Радищев, горько улыбаясь, — убедился ты теперь в том, что все твои рассуждения — химера?
— Нет, — возразил Кутузов, — ты и я — мы не можем изменить того, что есть. Для этого необходимо, чтобы среди передовых людей дворянского сословия возникло сознание необходимости переворота. Следственно, они сами должны стать людьми нравственными. Николай Иванович Новиков прав — только беспрестанным печатанием книг и распространением их мы достигнем этого. Потому я и еду к нему.
— А я скажу тебе, — вскричал Радищев, останавливаясь, — что нужно написать и издать только одну книгу, но такую, которая бы с ужасающей ясностью открыла истину всем честным людям. Тогда из-под пышного покрова екатерининского самодержавства выйдет на свет вопиющая мерзость рабовладельчества. Разве «Общественный договор» Жан-Жака Руссо не пробудил в миллионах людей стремление к свободе и равенству? Или разве Томас Пэн не пробудил своим памфлетом «Здоровый смысл» стремление американцев к отделению от метрополии? И я напишу такую!
Когда они пили чай, на станцию прибыл курьер из Военной коллегии к московскому главнокомандующему. Это был знакомый Радищеву офицер из штаба графа Брюса.
Он выпил рюмку водки, закусил и, пригладив парик и придя в себя, восторженными глазами посмотрел на сидящих за столом.
— Что в столице делается — ужасть! Ея величество изволит следовать в путешествие на Юг — на Украину и во вновь приобретённые земли — в сопровождении многих персон и иностранных министров. Ну конечно, за ними и остальные тянутся. Разумеется, там будут и многие награждения. Говорят, десять миллионов рублей на сей вояж ассигновали — не хватило! Желают, чтобы описание сего путешествия вошло в историю.
Мрачное лицо Радищева просветлело. Он вдруг встал и поднял бокал:
— Выпьем за то, чтобы описание сего путешествия вошло в историю…
Из Киева императрица со всей своей огромной свитой, иностранными послами, в сопровождении Потёмкина и его ближайших сподвижников перешла на галеры для того, чтобы следовать по Днепру. Галеры эти, раззолоченные огромные корабли, построенные в подражание древним римским судам, внутри были отделаны со всем безумием роскоши, свойственным екатерининской эпохе. Особенно поражала всех галера «Днестр», на которой путешествовала сама императрица. Там кабинет, спальня, приёмная были устроены применительно к её повседневному обиходу. Огромная столовая, в которую к обеду собирались вся свита и иностранные послы, и уютные гостиные давали возможность Екатерине не менять обычного распорядка дня, принятого в Петербурге. Доклады, приёмы, обеды, ужины, большие и малые «выходы» происходили по раз и навсегда утверждённому расписанию. К тому же императрица решила в этой поездке убедить послов враждебно настроенных стран — Англии и Пруссии, Фриц-Герберта и барона Келлера, в возросшем могуществе России, окончательно очаровать французского посланника Сегюра и подготовить графа Кобенцеля — австрийского посла — к будущему свиданию её с императором.
Императрица прекрасно понимала, что Турция не может примириться с потерей Крыма. Её беспокоила Швеция, где король Густав Третий мечтал вернуть территории, потерянные Карлом Двенадцатым, и еле сдерживался благоразумной частью дворянства и купечества. Что касается Польши, то польский король Станислав Август Понятовский, предвидя неизбежную войну Турции с Россией и большое значение её для Польши, решил воспользоваться обстоятельствами и обеспечить себе у Екатерины поддержку против враждебной партии, а также добиться у неё признания своего племянника наследником польского престола. А это ещё только увеличило бы смуту в Польше. Станислав Август Понятовский был любовником Екатерины ещё в то время, когда она стала женой великого князя Петра. И для неё и для него это был один из первых романов в жизни, воспоминания о котором остаются неизгладимыми. С тех пор прошло много лет, но ему казалось, что он встретит ту же «маленькую Фике» с длинными русыми косами, лукавой улыбкой и нежным голосом. Сам король был ещё очень хорош. Высокий, стройный, галантный и пылкий, он мог и благоразумных женщин делать неразумными.
Однако Екатерина вовсе не была склонна к таким сантиментам. Она была щедра и любила дарить своим любовникам деньги и поместья, разоряя этим государство и народ.
Но у неё были свои планы на будущее Польши.
И поэтому, когда в Каневе граф Безбородко встретил Понятовского и повёз его в роскошной шлюпке на «Днестр» и король спросил его, скоро ли начнётся война с Турцией, то канцлер вздохнул и посмотрел на голубое украинское небо:
— Це один Бог знае. Може, скоро, а може, и не скоро…
И вот они сидели вдвоём в каюте, которая была её кабинетом, — король польский и Екатерина Вторая.
Солнечные лучи скользили по панели красного дерева. Мебель, столы — всё было расставлено в этой комнате так же, как они стояли в Зимнем дворце. Даже бумаги и книги были разложены заботливым Храповицким в раз навсегда установленном порядке.
Перед Понятовским в кресле за столом сидела пожилая немка с холодными глазами, покатым лбом и волосами, убранными в затейливый убор, напоминавший корону. Она сидела, поджав губы и вытянув левую руку, которая лежала на столе. Рука эта, красивая, полная, с нежными синими венами, выступавшими на белой коже, одна напоминала прошлое…
Он сидел, смотрел на неё и думал: было это или не было?
Бессонные ночи, ожидание у окна, Лев Нарышкин, который петушиным неподражаемым криком подавал знак, что вход свободен, потом объятия, нежные слова, клятвы в вечной верности. Бледный рассвет, когда Понятовский, покрытый солдатским плащом, с приклеенной бородой, пробирался мимо часовых. И это бесконечное желание иметь ребёнка, который был бы продолжением их любви. Потом родилась дочка Анна.
Несколько месяцев прошли в смертельной опасности: пьяный Пётр Третий называл жену потаскухой, Елизавета Петровна подсылала Александра Ивановича Шувалова, великого инквизитора, всё выяснить, а он, Понятовский, метался в страшной ярости оттого, что не мог видеть своего ребёнка, и не отвечал на
