чутьём, у русского человека я вижу в глазах прозрачную четкость, некую прямизну. У еврея прямая линия дробится, и создаётся ощущение некой дымки, грусти в глазах. Нет, не могу я найти точных слов всего лишь для интуитивного представления. Может быть, дробление прямизны в глазах иудея объясняется многозначностью въевшихся в кровь талмудических толкований, где вопросов больше, чем ответов. Кто знает, не отразилась ли в глазах многовековая страсть познания.
Библейский облик батюшки вызывал чувство родственности, а доверие к человеку, прочитавшему столько книг, не позволяло усомниться в его словах. Андрей поведал мне историю обращения Александра Меня. Отца его в тридцать восьмом году арестовали, матери с двумя маленькими мальчиками помог выжить священник катакомбной — неортодоксальной церкви; для которой Московская патриархия не была указом. Он же, этот священник, окрестил молодую женщину с детьми. Мать, наверное, пошла на это не только из благодарности спасителю, но и по причине незнания своей религии. Интересно, что отец Александр говорил о христианстве как о распространившемся по миру иудаизме, чем, конечно, приглушал сомнения своих жаждущих истины соплеменников.
«Приглушал сомнения», — повторил Давид Иосифович свою последнюю мысль.
Он устал думать, вспоминать — заново переживать свою скудную на радости молодость. Закрыл глаза и уснул — как камень провалился в небытие. Так же внезапно проснулся и испугался — не случилось ли чего пока спал. Где сейчас его мальчик? Не в силах преодолеть страх, старик набирает номер пелефона внука.
Волнуется, пальцы дрожат, не попадают в нужные цифры. Набирает снова. Пелефон отключён.
Может быть опять перестрелка. Боже мой, одна маленькая пулька, осколок могут убить жизнь. Снова и снова набирает номер пелефона. Наконец редкие гудки, ответил женский голос. Оказалось, не туда попал. «Пусть все беды падут на меня, — заклинает старик судьбу, — только бы ничего плохого не случилось с детьми» Раз за разом набирает номер внука, иногда удаётся заставить себя ждать пять минут, а если хватает сил, так и целых десять. Включает радио и тут же слышит голос диктора, передававшего последние известия: «…Теракт…, на блок-посту погибли солдаты…». Старик цепенеет, его слух выхватывает отдельные слова: «Шесть солдат из восьми — расстреляны на месте, …пострадали машины…, поспешил на помощь, убит, тяжело ранен…». Давид хватает ртом воздух…, чьи-то ладони обхватили и держат его сердце, а то бы упало. Илюша вчера дежурил на этом посту. А сейчас? Где он сейчас?! Время остановилось — жизнь замерла. Когда уже был в отлёте, зазвонил телефон.
— Ты где? — Хватает трубку старик.
— Почему у тебя такой голос? — пугается внук.
— Всё в порядке… Мне хорошо.
— Ты слышал… Я знаю, всё знаю…, - плачет Илюша. — Там…
— Где Элиэзер?!
— Его там не было. У меня одна секунда. Позвоню.
Старик расслабляется, оседает, размягчается, окостеневшая панцирем спина.
«Вытянуться бы сейчас на постели», но нет сил подняться с кресла. На месте боли в груди отверстие — дыра. Минуту назад держал страх, а сейчас силы покинули его.
Тело всего лишь оболочка, пустой мешок. Вот так же умерла Сарра, когда увидела Ицхака живым после жертвоприношения. «Надо превозмочь бессилие, надо жить», — твердит себе Давид. … Представилась дорога, с одной стороны — зелёная долина, с другой — живописные, поросшие лесами высокие холмы. Шоссе между городом Офрой и Ариэлем. На месте, где случился теракт, сто лет назад располагался пост британской полиции. Не оттуда ли филистимляне делали набеги на Израиль.
Последние годы арабы устраивают там засады, обстреливают машины, автобусы. После нескольких убийств поселенцам ничего не оставалось, как дежурить на злополучном участке дороги. Сейчас сделали армейский блок-пост. Солдаты беззащитны перед подъезжающими машинами, как узнаешь, кто сидит в них. Пока не спрячешься за бетонный блок — ты живая мишень. В последних известиях сообщалось, что погибшие — резервисты. Значит взрослые. Хорошо хоть дети у них остались.
Давид, наконец, поднялся, добрёл до постели, лёг на спину, закрыл глаза.
Слабость вызвала воспоминание об ощущении силы: он стоит лицом к лицу, глаза в глаза с высоким церковным чином в городе Загорске. Повёз его в Загорск, всё тот же Андрей, который познакомил с Александром Менем. Андрей никак не мог примириться с тем, что у Давида к христианству был, главным образом, познавательный интерес. Вот и решил сразить наповал великолепием тамошних церквей: «Там ты почувствуешь наши таинства и слова Христа — ешьте плоть мою и пейте кровь мою — станут для тебя реальностью. Как в Евангелие от Иоанна сказано: „Ибо плоть моя есть пища, а кровь моя, истинно есть питие“». Представить такое, ищущему истину Рабиновичу, не хватало воображения. …Кончилась, наконец, изнурительная служба в церкви, люди уходят по протоптанной в осевшем мартовском снегу дороге. Прямо у дороги — не обойдёшь — стоит большой, широкий в золотом облачении церковный чин. Все склоняются — лобызают ему руку. Рабинович стоит напротив золотого идола, и не может согнуться в поклоне — спина не гнётся.
Протянутая для поцелуя пухлая, дряблая рука зависла, ещё мгновенье — их взгляды встретились. Несостоявшийся прихожанин смотрит как на оплывшем, похмельном лице твердеют скулы, проступает в глазах железная хватка кэгэбэшника. Они стоят друг против друга. И тогда, в первый раз, Давид увидел со стороны свои прищуренные внимательные глаза, ощутил свою силу. Расправил плечи, глубоко вдохнул холодный, но уже пахнущий весной воздух и стал выше ростом.
Давиду бэн Иосифу дышать стало легче, боль в груди ослабла. Одним рывком поднялся с постели и вышел на веранду. Окно, где мелькает иногда танцующая женщина, сейчас закрыто. Раньше там жила Эльза из Вильнюса. Прямая, костистая, в джинсах и короткой стрижке, она, когда стояла рядом с мужем, со спины невозможно было отличишь где она и где он. Теперь все литовки представляются старику такими плоскозадыми. Пока в Вильнюсе была работа, Эльза не покидала насиженного места, работа кончилась — приехала сюда, к мужу. Другой бы бабу завёл, три года без жены жил, а этот совестливый. Может, от жадности в одиночестве пребывал, зарабатывает хорошо, но каждой копеечке счёт ведёт. А на бабу тратиться надо; цветы подарить, в кафе сводить, билет в автобусе купить, в конце концов.
Поначалу Рабинович с соседями был в очень даже приятельских отношениях. Кому какое дело, что Эльза читает всего лишь одну единственную книгу — Евангелие на литовском языке. К Давиду она относилась с ревнивым уважением и говорила:
— Вы добрый, как христианин.
— Заповедь доброты и любви к ближнему христиане заимствовали у евреев, — однажды заметил он.
— Нет, — страстно возразила Эльза, — это Христос сказал.
— Христос всего лишь повторил то, что было сказано задолго до него.
Эльза злится, не соглашается, история для неё менее важна, чем собственное убеждение. Воинствующее невежество, ничего не знает и знать не хочет, книг не читает, вопросов не задаёт. Ей всё ясно. В Вильнюсе с какой-то сектой ездила на природу, где ночью со свечами ходили вдоль реки, а утром — на рассвете махали крыльями, руками то есть. Секта распалась, и Эльза заинтересовалась более практичными вещами — какие продукты совместимы друг с другом, а какие нет.
Например, мясо с картошкой нельзя, а с кабачками можно. При этом наставления свои не говорила, а изрекала, возражений не слышала. Давид на подобные выступления реагировал однозначно — сразу же хотел выключить её громкий напористый голос:
— Спасибо, для меня не суть важно, что с чем сочетается.
— Молочный белок хорошо усваивается с фруктозой, — продолжает вещать Эльза.
— Спасибо, мне ни к чему эта информация.
— А животный белок с растительной пищей.
При обширных познаниях в правилах питания, мужа кормила только курицей. Давид как — то хотел угостить его ростбифом, воспротивилась: «Он курицу любит, и не надо ему ничего другого, а то ещё начнёт у меня разносолы требовать». Аппетит Эльзиного мужа, и в самом деле, ограничивался лишь одним блюдом — курицей и одной этой злобной в ущемлённом самолюбии, но старающейся казаться благолепной, бабой. По утрам Эльза зажигала в своей комнате свечку; «бесов, говорит, изгоняю».
— Все люди братья и сёстры во Христе, — наставляла она соседа..
