иллюзии семьи, видимости единения.
Что зависит от наших усилий, а что в воле провидения? Казалось бы, держишься из последних сил, стараешься выстроить ступеньки судьбы, только не по силам нам предвидеть будущее и оградить детей от неудач».
— Что мне делать? — спрашивал сын, получив аттестат зрелости. Он уловил моё невысказанное желание делать то, что мне самому не удалось. Желание на уровне мечты: понять и описать устремление человека к совершенству, Богу. Тогда станет понятным опыт внутреннего «я», принцип отношения людей. Я в этом смысле не оригинален, люди всегда стремились к Высшему началу, Абсолюту. Не случайно за всю историю человечества не было безрелигиозного общества.
— Вообще-то надо ставить перед собой высокие цели, а там — что получится.
Колумб, когда евреев изгоняли из Испании, отправился в кругосветное путешествие — хотел отыскать рай, а нашёл Америку. Тоже не плохо.
— Это вообще, — подхватил Лёня, — а в частности, мои сочинения по литературе учительница читает всему классу. — Он смотрел умоляющими глазами, словно, от моего ответа зависело его будущее.
— Но образцовых школьных сочинений не достаточно, чтобы стать писателем, — тормозил я сына. — Писатель — это характер, судьба. Невозможно выдумать того, что не испытал. Лев Толстой начал с мучительной раздвоенности души и тела, тело представлялось ему клеткой души. Иван Бунин начинал с отчаянья по поводу неразделённой любви. Из всех библейских пророков Бунин выбрал Осию, его несчастную любовь сделал сюжетом рассказа «Пророк Осия» — он целомудрен, задумчив, а она безмерная блудница.
— Ну и что мне делать? — спрашивал сын.
— Может, ихтиологом станешь, — уклончиво отвечал я, — в детстве ты часами наблюдал за рыбками в аквариуме. А писатель — не специальность.
— Не хочу ихтиологом. А, может, инженером? Как ты думаешь?
— Будешь, как я, изобретать вечный двигатель. Потом поймёшь; жизнь людей больше зависит от устремлённости души, чем от КПД паровоза.
— Ладно, займусь душой. Куда, значит, мне податься?
— Да, но сконструировать конкретный механизм проще, чем понять неосознанное чувство, додумать до конца противоречивую мысль. Отсюда — вопрос: ловить ли ветер в поле, или иметь в руках конкретное дело. Ихтиолог, всё-таки, ближе к гуманитарным занятиям, чем инженер, можно проследить эволюцию…
— А если стану горным инженером, — перебил Лёня, — исследую образование геологических пластов земли. Или химиком-алхимиком? Только не буду же я, как Фауст, с утра до ночи и с ночи до утра сидеть за пробирками.
— Всё равно где-то надо учиться, мозги развивать.
— Ладно, подамся в физики. Ты сам говорил, что у меня образное мышление, вот и буду представлять закон Ома в натуре. Стану учителем, и все десятиклассницы будут в меня влюблены, как в нашего физика Николая Израйлевича. Девчонки смотрят на него и балдеют.
На том и решили.
В педагогический институт Лёня поступил с первого захода и с первого курса потерял интерес к своей будущей специальности. Однако учился, экзамены сдавал, стипендию получал. Иногда посылал в журнал «Юность» стихи, их не печатали.
Тосковал. Славы хотел, любви. О славе ещё ребёнком мечтал. Помню, пошли мы в музыкальную школу слух проверять, сыну тогда пять лет было. По дороге спрашивает:
— А ты мне чёрный фрак и дирижёрскую палочку купишь?
— Зачем?! — Изумился я.
— Ну как же! — удивился моему непониманию Лёня. — Я же буду выступать в зале Чайковского.
Всё больше проявлялось сходство сына с его матерью: тяжёлая походка, медлительность, прежде, чем заговорить, наклонял голову — вроде как с мыслями собирался. Неужели даже такие мелочи передаются по наследству? Лёня, не в пример мне, был рукастый, от матери же унаследовал любовь к портняжному делу. Будучи ещё подростком, купил материал и без моего участия сам скроил и сшил себе затейливые брюки с карманчиками, застёжками, пряжками. «Такие только на валюту продают», — говорил он, гордо оглядывая себя в зеркале. Всё у него было разложено по ящичкам: нитки, пуговицы, крючки. Как у моей бывшей жены в шкафу всё по стопочкам: майки, трусы, чулочки, носочки. Менделя не обманешь.
Умение работать руками определило выбор занятий; окончив институт, Лёня уехал шабашить с бригадой маляров и плотников. Быстро выбился в мастера, брался за самую тонкую, ответственную работу. Смена людей, впечатлений, полные карманы денег раскрепостили воображение, сын стал писать проникновенные стихи о северной природе, о бревенчатой церквушке, которую реставрировал, о летящей над куполом птице. Журнал «Юность» начал печатать одну подборку его стихов за другой.
Вернулся Лёня в Москву весёлым, бородатым мужиком. В тот же вечер кинулся в ЦДЛ
/Центральный дом литераторов/ — теперь он был на коне. Менее удачливые собратья-поэты хлопали его по плечу: «Старик, ты гений! С тебя причитается!», и всей гурьбой шли в ресторан пить водку.
К тому времени одна из трёх безумных старух в нашей квартире умерла. Лёня занял её десятиметровую комнату. Стены и потолок обил морёным деревом, поставил стеллажи с томиками известных и не очень известных поэтов, повесил на крюк купленную в антикварном магазине старинную шпагу тонкой чеканки, завёл бар с разными винами и коллекцию пластинок симфонической музыки. Стали приходить девочки. Одна из них запомнилась больше всех. Пришла эдакая кралечка-недотрога, а тут тебе бордовые розы, французский коньяк и тихая музыка. Девочка примостилась на краешек стула, а он, стервец, её в кресло усаживает:
«Расслабьтесь, пожалуйста, не бойтесь, я не кусаюсь». Программа отработана: в первый вечер читает свои лучшие стихи. Во второй гипнотизирует проникновенным, долгим взглядом. В третий, смотря по ответной реакции гостьи, или изображает рыцарскую страсть — срывает со стены шпагу и бросается перед прекрасной дамой на одно колено, или прикидывается одиноким и задумчивым. Может, пожалеет, а может, влюбится, если она тоже одинокая и задумчивая. Её смущение вдохновляет сына; и как из рога изобилия, сыпятся рифмованные шутки, четверостишья.
— Вы такой! Вы такой! — Восторгается девочка.
— Какой?
— Как вы умеете играть словами, знаете, что из чего получается; так смешно, интересно.
Удачная острота, экспромтом выданные афоризмы возбуждали Лёню, давали ему ощущение могущества, он восклицал, радуясь как ребёнок: «Гениально! Записывай за мной! Будешь потом писать мою биографию».
— Или роман, где Вы — главный персонаж, — с обожанием говорила гостья.
— В персонажи я не гожусь, только в герои, — серьёзно возражал сын.
Через месяц — другой стихи были прочитаны, каламбуры сказаны. Ощущение праздничной новизны проходило, а на будни Лёня не тянул. Мрачный он лежал на диване, пил водку и молчал.
— Я мешаю? — Скорбно спрашивала девочка.
— Всё в порядке, сиди.
Сидит и чего-то ждёт. Наверное, вспоминает недавние разговоры, любовь; старается найти хоть какой-нибудь героический факт в биографии своего поблекшего кумира. Ничего не выпало в твёрдый осадок, если что и было — так это несколько хороших стихов в первый вечер. Этим и нужно было ограничиться. Но ведь она тоже обманула его ожидания; не записывала за ним рифмованные строчки, остроты. Так ведь записывать было нечего — одна шелуха. За шутками, прибаутками, всплескиванием руками — ничего не осталось.
— В магазин за кефиром сходи, оттягивает, — приоткрыв один глаз, говорит Лёня.
Идёт.
Спустя несколько месяцев в комнате у сына снова музыка и красные розы — новый роман.
— До каких же пор!? — Взывал я к его совести.
— До тех пор, пока не встречу жар-птицу.
И ведь встретил. Высокая, породистая с ярко синими большими глазами и удивительной статью. Не
