домов.
— Они ждут начала шествия, — пояснил Кокрофт своему спутнику. — Каждый год в городе проходит парад вдов.
— Вдов? — переспросил Босниец. — Ты имеешь в виду женщин, у которых умерли мужья?
— Совершенно верно. Эта традиция зародилась сотни лет назад. Раз в год всем вдовам Губбио полагалось надеть черные одежды и медленно пройти по улицам города. И тогда остальные женщины, которые не были вдовами, бросали в них гнилые фрукты.
— За что?
— За то что они были плохими женами — нечто вроде наказания. Считалось, что только очень плохая жена может допустить смерть мужа. И поэтому она заслуживает всеобщего презрения и должна быть подвергнута публичному унижению. Вдова — это женщина, не справившаяся со своими обязанностями жены.
— Да, но у нас нет гнилых фруктов, — сказал Босниец.
— О, мой дорогой мальчик, они больше не забрасывают вдов гнилыми фруктами. Этот обычай давным-давно ушел в прошлое. В наше время люди просто смотрят на них и тихо аплодируют. Мы проявляем сочувствие, а не презрение. Нравы несколько изменились, но традиция осталась: любая вдова, живущая в Губбио, обязана принять участие в параде. По-моему, это даже записано в уставе города.
Обычно рассказы старика казались Боснийцу каким-то бессмысленным бормотанием, похожим на монотонный шум водопада, но сегодня, впервые с момента их знакомства, он с интересом прислушивался к словам Кокрофта. Молодой человек был почти рад, что оказался в Губбио. Ему очень хотелось посмотреть на женщин, у которых умерли мужья, — посмотреть просто так, для разнообразия.
Вскоре послышались звуки духового оркестра и в дальнем конце улицы появились музыканты. Они играли похоронный марш. За оркестром шли женщины — все в черных траурных платьях. Вдовы плакали и прижимали к глазам черные носовые платки.
— Так принято, — шепотом пояснил Кокрофт, — они должны плакать. Даже в наши дни отсутствие слез считается признаком того, что женщина недостаточно любила своего мужа.
Стоящие на тротуаре люди начали тихо аплодировать.
Процессия казалась бесконечной. Женщины шли и шли. Некоторые из них просто прижимали к глазам платки и сокрушенно покачивали головами, другие причитали и плакали навзрыд. В самом конце шли очень старые женщины — те, кому трудно было успеть за колонной. Старухи ковыляли, тяжело опираясь на палки и медленно переставляя больные, искривленные ноги. Многие смотрели в землю, потому что не могли распрямить сгорбленные спины. Замыкала шествие большая телега, запряженная лошадьми, — на ней везли тех женщин, которые уже не могли передвигаться самостоятельно.
— Они направляются к древнему амфитеатру, — прошептал Кокрофт. — Там дают большое представление. Несколько лет назад мне удалось достать билет. В тот год в концерте участвовал «Шпандау-балет». Слышал, такая поп-группа? Но, если честно, они мне не понравились: слишком усердствуют с саксофоном и ударными. Я даже не досидел до конца. Для вдов вход, естественно, бесплатный — правда, особенно веселиться им не полагается. Концерт транслируют по телевизору. Если захочешь, мы сможем посмотреть, когда вернемся.
Среди отставших Босниец заметил вдову, которая была явно моложе плетущихся рядом с ней пожилых женщин. Ее траурное платье казалось совсем новым и выглядело очень элегантно, словно было взято из модного журнала. Проходя мимо Боснийца, она отняла от лица черный платок и слегка приподняла голову. Босниец решил, что ей не больше девятнадцати. Молодая вдова была смущена и растеряна. В больших темно-карих глазах девушки стояли слезы, они крупными каплями скатывались по ее нежному невинному лицу. Она была хорошенькая, как китайская кукла. Он услышал пронесшийся по толпе шепот и разобрал несколько фраз: «Вчера. Это случилось только вчера. Бедное, бедное дитя». Босниец не мог припомнить, чтобы ему когда-нибудь доводилось видеть такую хорошенькую девушку, даже в глянцевых журналах он не встречал красоток, похожих на эту молодую вдову. Он снял темные очки, чтобы получше рассмотреть ее. Густые темные волосы девушки были зачесаны назад и заплетены в длинную, доходившую до талии косу. Неожиданно Босниец поймал себя на мысли, что больше всего на свете ему хочется обнять девушку и своим пенисом осторожно смахнуть слезы с ее щек.
Когда процессия женщин скрылась из виду, мужчины отправились в бар. Они сидели за столиком, пили пиво и курили. Кокрофт кидал псу кусочки соленого печенья. Босниец рассеянно смотрел куда-то в пространство. Мысли о молодой вдове не давали ему покоя. Он представил себе мужчину, который был ее мужем. Наверняка в последние мгновения, какими бы краткими они ни были, его переполняло чувство невероятной гордости: «Может быть, я и умираю, — думал он, — но, черт возьми, посмотрите, какую славную куколку мне посчастливилось трахать в этой жизни». Может быть, семя этого мужчины сейчас зреет у нее внутри. Он продолжает жить в своем еще не рожденном ребенке. Это будет мальчик, и она назовет его в честь отца. И внешне он будет похож на него, а с возрастом сходство станет еще заметнее. Ее любовь к сыну будет расти день ото дня, и, естественно, это не укроется от ее нового мужа. Он всем сердцем возненавидит мальчика, просто потому, что само существование этого ребенка станет для мужа постоянным напоминанием о том, что жена любила другого.
Босниец невольно сравнивал себя с тем умершим мужчиной. Что он имеет — крышу над головой и старого идиота под боком, который готовит для него одну и ту же невкусную еду, покупает дешевые вещи и дрянные сигареты и позволяет жить в своем полуразвалившемся доме, за что раз в неделю Боснийцу приходится вносить арендную плату — в несколько неприятной, но вполне терпимой форме; а еще в его жизни есть собака, которую он ненавидит и которая столь же искренне ненавидит его. «Не густо, — усмехнулся Босниец. — Возможно, и мне стоило бы умереть. Много-много лет назад». Подобная мысль не раз приходила ему в голову. Умереть бы, как муж этой молодой и красивой женщины: когда хочется жить и жизнь кажется прекрасной.
Кокрофт заплатил за пиво, и они направились обратно к пикапу. Тимолеон Вьета подбежал к машине и поскреб лапой дверь кабины.
— О, нет, Тимолеон Вьета, — сказал Кокрофт, — ты прекрасно знаешь, что сегодня твое место в кузове. Надеюсь, ты не забыл о хороших манерах? Мы должны быть вежливы с нашим гостем.
Кокрофт подтащил упирающегося пса к кузову и откинул задний борт. Тимолеон Вьета жалобно заскулил.
Босниец, которому до смерти надоела стариковская болтовня Кокрофта, но еще больше тоскливый собачий вой, подошел и с размаху ударил пса ногой в живот. Он почувствовал, как носок ботинка провалился в мягкую плоть. Кокрофт остолбенел.
— Ты ударил его! — воскликнул он, не веря собственным глазам. — Ты ударил Тимолеона Вьета!
— Ты возишься с ним, как с ребенком. Пса давно пора проучить. Он должен знать, когда ему следует заткнуть свою чертову пасть и сидеть тихо. Поехали.
Тимолеон Вьета с трудом перевел дыхание и, перестав сопротивляться, позволил хозяину пристегнуть поводок и привязать его к поручню внутри кузова.
Они сели в машину и поехали домой. Всю дорогу Кокрофт молчал. Он злился: на Боснийца — за то, что тот ударил собаку, на Тимолеона Вьета — за то, что своим отвратительным поведением пес испортил поездку, к которой Кокрофт так долго готовился и от которой столько ждал, и на самого себя — тоже. Почему? Он и сам не знал.
Скука
После небольшой практики Босниец научился довольно сносно выполнять свои обязанности квартиросъемщика, который каждую среду добросовестно платит по счетам. Он поднимался в спальню хозяина, делал то, что от него требовалось, а затем быстро спускался на кухню. Там он выпивал пинту воды, съедал полпачки мятных пастилок, выпивал еще одну пинту воды, доедал пастилки и, хлебнув виски прямо из бутылки, закуривал сигарету. В прошлую среду вместо виски он выпил бутылку пива, но вскоре
