В то самое утро мы прибыли в Баальбек после незнамо какой по счету бомбардировки, целью которой являлась автозаправочная станция, разрушаемая израильтянами с упорством, может статься, говорившим о неосведомленности: они, похоже, не знали, что у Хезболлы есть другие, более незаметные способы заправлять свою технику. С другой стороны, подобное упорство питало обычные толки о коммерческих интересах, которые для «евреев» всегда превыше всего, они до того дошли, что из тех же соображений разгромили в пух и прах фабрику
Тогда же, утром, едва мы добрались до Баальбека, нам была предоставлена возможность под водительством местного мухтара (деревенского старосты) или какого-то не менее важного госчиновника посетить храмы Бахуса и Юпитера, попутно прослушав соответствующие пояснения. На каменных ступенях между двумя этими памятниками древности было расставлено несколько тысяч пластиковых стульев, напротив оборудована сцена, еще украшенная декорацией, изображающей колодец и вокруг него несколько черных баков, которые время от времени позвякивают от ветра. На этой сцене певица Файруз открывала фестиваль вечером 12 июля, то есть через несколько часов после захвата двух израильских солдат. Поравнявшись с колоннами храма Бахуса, то ли по внезапному наитию, то ли это было номером, давно срежиссированным и разыгрываемым не первую неделю, мухтар не смог сдержать своих чувств — показал нам на широкие трещины, избороздившие капители, и возвестил: это, мол, следствие израильских бомбардировок, хотя всякому видно невооруженным глазом, что эти трещины можно приурочить к разграблению города монголами, если не отнести к событиям еще более давним.
«Храм Бахуса! — негодовал мухтар по-французски. — Прекраснейший храм в мире»! Тут он воздел руки к небу, откуда снова слышалось гудение самолетов.
В 19 часов 15 минут, когда я из двух высоких окон своего номера, выходящих прямиком на развалины, наблюдал заход солнца, уплывающего за хребет горы Ливан, воробьи уже давно угомонились. Даже беспилотные самолеты ненадолго смолкли, воцарилась глубоководная тишина, какой город вроде этого в нормальных условиях не ведает, разве что в последние часы перед рассветом, и то если сверчки не застрекочут, не залают собаки или не загудят какие-нибудь генераторы. В начале девятого позвонил Хишам, сообщил, что прекращение огня должно войти в силу послезавтра утром, это заставляло опасаться худшего в ближайшие часы — израильтяне могут удвоить интенсивность обстрелов, движимые иллюзорным соблазном «завершить работу».
И верно: чуть погодя, когда город погрузился в темноту за исключением развалин, которые по рекомендации ЮНЕСКО всю ночь оставались освещенными, подобно Акрополю или крепости Сан-Мало купаясь в золотистом сиянии, достойном памятников старины, затемнение в уцелевших кварталах было столь полным, что на небе проступили звезды, всех ярче — Большая Медведица, и на этом звездном фоне показались истребители-бомбардировщики, сначала они прошли над городом на высоте, потом рев их моторов усилился до пронзительного, это свидетельствовало о первом пике, за ним через несколько секунд (или несколько десятков?) последовало второе, и все завершили два глухих, стало быть, достаточно отдаленных взрыва. Меня до известной степени успокаивало расположение здания отеля прямо напротив храмов, эта подробность внушала чувство защищенности до такой степени, что я задался вопросом, уж не обосновался ли по той же причине в здешних подвалах весь штаб Хезболлы. Но кажется, нет.
Воздушный налет вызвал на пространстве, загроможденном руинами, яростную вспышку лая, приведшую меня к выводу, что развалины стали приютом бродячих собак. Коль скоро этот налет исключал всякую надежду заснуть, я стал изучать при свете зажигалки две репродукции, украшавшие комнату, и убедился, что это ориенталистские и порнографические гравюры Жан-Леона Жерома, напыщенного художника академического направления, чьей единственной стоящей картиной остается та, которую он посвятил казни маршала Нея.
Я спрашиваю себя, как бы изобличал эти гравюры Эдвард Саид, который, насколько известно, в своем знаменитом труде, которого я не читал, вообще не говорит о Жан-Леоне Жероме. И вспоминаю, что это ведь в Бейруте я впервые услышал из уст Искандара упоминание о Кучук-Ханум, тезис относительно ее шалостей с Флобером, описанных этим последним, что, возможно, углубило недоразумение, разделившее Восток и Запад.
В четыре часа утра среди вновь наступившей тишины раздался призыв к молитве, усиленный громкоговорителями и вызвавший среди собак эмоциональное оживление. В жемчужно-сером свете зари, который только-только начинает брезжить, когда погасли прожектора, я скорее угадываю, чем вижу стаю, которая лает, скачет и носится среди руин с таким азартом, будто разыгрывает сцену охоты. Позже, когда время приближается к пяти, солнце еще не взошло, но света уже достаточно, я вижу их ясно, они рыжие, числом семь, они снова и снова без устали носятся взад-вперед по одной и той же дорожке, как на манеже. Если и прерывают свою беготню, то лишь затем, чтобы сцепиться, да так ожесточенно, будто в их семерке есть, по крайней мере, один лишний, которого надо выгнать. И это закончится лишь тогда, когда запоют петухи, зачирикают воробьи и первые лучи солнца коснутся антаблемента шести выстроенных в ряд колонн (в двадцать два метра высотой) храма Юпитера. А на западе, на горизонте, желтой, местами фиолетовой массой уже проступила гора Ливан.
14
Перед самым отъездом из Баальбека мы покупаем воду и галеты в маленьком супермаркете окраинного квартала, одного из тех, что особенно пострадали при бомбежках. И тем не менее кассир неторопливо, методично считывает сканером штрихкод с упаковки каждого товара. Пока сканер работает, почему бы его не использовать?
На дороге, ведущей к Захле, разбитые машины, руины фабрики «Ливанское молоко», но ни одной коровы не видать. Рекламный щит «Дворец Ка, душа Бекаа». Всюду портреты Сайеда Хассана Насраллы, генерального секретаря Хезболлы, и ее желтые флаги с непременным оттиском изображения автомата Калашникова, обрамленного литерами какой-либо из аббревиатур, имеющих касательство к этой организации.
Никем не охраняемые блокпосты ливанской армии. Кристоф, отвечающий на неуместный телефонный звонок с едва ли не старомодной учтивостью, будто в передней герцогини Германтской (Кристоф из тех типов, что, входя в дверь, готовы уступить вам — то есть любому встречному — дорогу, даже если дома за этой дверью не осталось).
Шофер Хасан, несмотря на воронки и другие препятствия, которыми усеяна дорога, ведет свой старенький красный «мерседес», упирая всем телом в педаль газа, притом то и дело бросает руль, хватает крошечный Коран, засунутый под противосолнечный щиток, и с жаром целует его; тут на его глазах выступают слезы, из чего следует, что он не только о баранке забывает, но уже и дороги не видит (вспоминает о своем недавно умершем отце, тот, верно, погиб при бомбежке). Хасан наверняка самый пылкий сторонник Хезболлы и, может быть, по крайней мере временами, даже боевик этой организации, в остальном же, несомненно, человек редкой чистоты, чья пламенная вера никогда ни на секунду не казалась мне опасной, скорее, напротив, успокаивала (Хасан мог бы оказаться тем самым парнем, что отдает бродячему псу последнюю банку тунца). Наше прощание с ним в Захле не обходится без объятий. Зато при всех моих предпочтениях в пользу христианской религии таксист-маронит, который принял у него эстафету за рулем столь же обшарпанного, но голубого «мерседеса», чтобы везти нас в Бейрут меж хребтов горы Ливан, этот таксист — редкостный идиот, как бы мне ни было горько в том признаться.
«Христьян! М-м-м! — восклицает он и в качестве демонстрации почтения к христианству чмокает кончики собственных пальцев. —
