Петр повернулся к ней.
…И как всегда, на душе стало пусто и приятно легко. Мышцы, несмотря на бурное минутное включение, быстро расслабились. Что?то внутри отхлынуло раз и другой. И он провалился в глубокий радостный сон. Еще чувствуя эти внутренние отливы, как бы смывающие его в желан ные бездонные глубины сна, успел подумать: какая все же сила заключена в близости с ж^ншиной!.
Сколько раз он об этом думал! Сколько раз он пытался объять несовершенным умом своим эту дивную загадку природы. Этот таинственный язык общения, на котором говорят все народы мира, все живое на земле. Что за чувство такое, которое и ранит, и исцеляет, убивает и воскрешает, огорчает и дарит несказанную радость; терзает и ласкает, дарит миру бесконечное обновление. Самые страшные испытания судьбы ничто по сравнению с мигом любви. Ради этого мига люди идут на муки и смерть, на боль и лишения. И она, любовь, — единственное в этом мире влечение, сохранившее свою первозданность, несмотря на все ухищрения подлого человеческого рода, — осталась чувством чистым, желанным, всесильным. Вот что должно составить основу всяческой деятельности человека. Всех его устремлений на Земле и в космосе. Этот путь подсказывает сама природа. Человеку надо только прислушаться к ней. Не выдумывать, не искать каких?то других неестественных путей, идолов, не метаться из стороны в сторону. Не изобретать велосипед.
Приснилось Петру, что у него обе ноги целы. И что они танцуют с Гулей вальс на борту белоснежного океанского лайнера. Море гладкое. За бортом кувыркаются дельфины, а из глубин, сквозь толщу прозрачной воды смотрит виновато небритый толстый грузин в рубашке навыпуск. Гурам, а может, Отар, а может, даже Заур. «Ага!.. Что, влип? Попался!» — торжествует Петр и чувствует, что его не то радует, что грузин повержен на дно океана, — ему радостно оттого, что он танцует с Гулей вальс. Что у него обе ноги, что он теперь полноценный человек и что он любит Гулю. Очень любит! И чем больше он сознает, что любит ее, тем ему радостнее на душе. Хорошо! Как хорошо!!!
Петр проснулся с легким чувством на душе. Вспомнил почему?то пса. Теперь не так скучно будет в ночном дежурстве. И не так опасно. Хорошо! Хороший пес!.. И туг его осенило: а если так и назвать его — Хороший?..
— Гуля, Гуля! — тихонько затормошил он жену. — Слышишь? Я придумал…
— Что — о? — трудно просыпаясь, отозвалась Гуля.
— Я придумал, как мы назовем пса!
— Чего?.. — Гуля нехотя села в постели. Повздыхала, поглядывая по сторонам, на окно. (За окном темно еще.
Значит, ночь). На Петра. Он смотрит на нее радостно, заложив за голову руки. — Ты чего?
— Придумал, как пса назовем. Хороший!
— А — а-а, — Гуля, кажется, включилась. Подумала. — Правда. Хорошо. Пес?то хороший. И кличка — в самый раз…
— Пойдем Ляльке скажем.
— А может, утром?
— Пойдем, пойдем! Она тоже расстроилась с вечера. Тоже не спит, ворочается.
— Ну, пойдем.
Лялька и в самом деле как будто ждала их. Только Петр дотронулся до ее плеча, она повернулась:
— Придумали?
— Придумали.
— Как?
— Хороший!..
Лялька села в постели. Гуля включила свет.
— Хороший… Правда! — она вдруг соскользнула с кровати и посеменила в коридор в своей беленькой, длинной, по щиколотки, ночнушке. Гугу поднялся ей навстречу на куске ковровой дорожки у порога, возле той тумбочки, где прощались и никак не могли проститься Гуля и Петр в ту злополучную ночь тайного греховного свидания. Протрубил свое «гу — гу!» Лялька бросилась ему на шею.
— Хороший! Хороший!..
Пес встал и осторожно понюхал костыль, на котором стоя/, его хозяин.
Петр пояснил:
— Я на ночь снимаю протез…
Пес еще раз понюхал костыль, пошел в спальню, нашел протез, понюхал его, глянул хозяину в глаза, мол, все ясно, и пошел на место. Лялька ходила за ним следом, хватала его за морду, обнимала на ходу. Он терпеливо сносил ее ласки. А потом и лизнул.
Кроме культурного центра, в поселке был еще административный центр. Это кусок дороги, примыкавшей к конторе леспромхоза — новому двухэтажному зданию. Под одной крышей с конторой приютились с одного конца продуктовый магазин, а с другого — хлебный магазин. Дальше — довольно приличная, тоже новая, столовая.
Возле конторы с раннего утра сновали люди, стояли машины, гомонила очередь за мясом и молоком. Напротив конторы, через дорогу, на скамейке, местные бабули продавали картошку ведрами, разную зелень, орех — фундук и семечки на стакан. Стакан был «хитрый». Зауженный до невероятности со стороны дна, наполненный и утопленный в семечки, он сверху казался нормальным стаканом, а на самом деле это был маломерок — зауженный, да еще и с толстым дном. Точно так же и ведро с картошкой. Это было не ведро, а что?то вроде детеныша ведра. Внешне как будто бы настоящее — и ободок, и дужка, и сделано конусом — ну ведро и только! А по вместимости в два раза меньше. Явное очковтирательство! Но у бабулек, торгующих семечками, орехом — фундуком и картошкой, совершенно невозмутимый и непробиваемый вид: как будто это не стакан — рюмка и не ведро — детеныш, а настоящая посуда. И как будто они тут ни при чем.
Интересный народ эти бабульки!
Интересен и народ, который крутится возле конторы с раннего утра. (Если присмотреться.) Вот стоит всхрапывает местный балагур — заика. Он говорит громко, в нос, растягивая слова и то и дело всхрапывая, будто лошадь над пучком сена. Говорить ему явно тяжело, но он почти не умолкает. Он без конца рассказывает, как они отступали в горы, когда пришли немцы, и как потом он лежал в госпитале, когда его контузило разрывом снаряда. Он чем?то напоминал Гугу. Его, как и Гугу, можно было видеть везде: в конторе, в магазине, в столовой, на станции, в предбаннике, возле Дома культуры, за доминошным столом… И везде он искал собеседника, чтоб еще рассказать, как его контузило и как он лежал в госпитале.
С раннего утра околачивался возле конторы и шофер директора. Грузный, с красным склеротическим лицом армянин. Сначала кажется, что он изнывает от безделья в ожидании директора. Но, присмотревшись, понимаешь, что он напряженно трудится: к нему то и дело подходят люди, что?то говорят ему, он что?то говорит им. Говорит небрежно, повелительным тоном. Оказывается, он перекупщик, а люди, которые с утра тянутся к нему, — заготовители. Они заготавливают хвойную лапку, древесный мох, дубовую кору, ягоды, орехи — фундуки, грибы, дикую грушу, кислицу (всех даров леса и не перечесть!), он скупает за гроши, а сдает государству за хорошие деньги. У него выпученные трахомные глаза и невероятно наглый взгляд. Когда он смотрит на вас, хочется снять и отдать ему рубашку.
С раннего утра возле конторы скапливается до десятка машин. Грузовые и легковые автомобили, автокраны, фургоны, лесовозы: всем нужны пиломатериалы, паркет, штакетник и просто круглый лес. На грузовиках приехали те, кто уже пробился сквозь бюрократический заслон, подписал нужные бумаги и готов загрузиться; на легковых — те, кто надеется пробиться или проскользнугь каким?нибудь обходным манером. Словом, жаждущие, страждущие, «без крыши над головой», «погорельцы», «застройщики», «молодожены», которым негде провести медовый месяц; «аварийники», а на поверку — дельцы и спекулянты. Для пущей убедительности они капитально небриты, немыты, неопрятны, с хорошо отработанным видом несчастных людей. Они сказочно терпеливые и целеустремленные.
Простой обыватель поселка выскакивает в центр в чем попало: в халате, в майке или даже в комнатных тапках. И обязательно небрит. Особенно те, кто рядом живет. Но вдруг появится местная модница. Это, как правило, красивая девушка или молодая одинокая женщина. У нее, как говорится, все на
