полу рядом, вызывающая зависть и нетерпеливое — до зуда в руках — желание перебрать, осмотреть, ощупать, разложить в идеальном порядке и начать пользоваться… И нестерпимый жар, исходящий из дальнего угла кузницы, где копошится этот самый… как его… золотолобый, и куда поспешно хромает Гефест, недовольно ворча и на ходу что-то придумывая. И пыльный столб света из устья пещеры, падающий на гладкую поверхность стола, играющий на узорных гранях двудонного кубка, а ловкие нежные руки хариты бесшумно убрали кубок и поставили новый, запотевший от холодной живительной влаги. И сам Посейдон, вальяжно развалившийся в кресле: длинное, чуть обрюзгшее лицо утонченного хама, привыкшего к величальным эпитетам снизу и подобострастно принимающего пинки сверху (а сверху-то никого, кроме Громовержца и его бабы — можно жить!), а ещё прозрачные до пронзительной жути глаза, и белоснежная, тонко шитая золотым узором туника — небрежными складками на груди, и сухая, с обвившейся вокруг запястья золотой змейкой браслета, холёная лапа, которая тянется, тянется, крадётся — и вдруг с торопливой нечаянностью накрывает на кубке испуганные пальцы хариты…
И всё это — в нескольких протяжных и мерных строках гекзаметра! Плюс, конечно, мелодия… «Порвите струны!» Да ведь это же всё равно что… Всё равно что уничтожить инструменты Гефеста! Или, скажем, вырвать из рук Акронея рулевое весло и у него на глазах переломить о колено (эк он взъярился, когда я полоснул по ремням!). Нет уж, пускай поёт. А я просто постараюсь не слушать, потому что… Да сколько же там этих ящиков, и скоро ли я нашарю нужный? С другого конца начать?
Это было правильное решение: уже во втором ящике с другого конца оказалось всего три… нет, четыре пластины. Да, четыре. И четыре ежа рядком — значит, всё правильно. Они. Ну, сейчас что-то будет… Окиал взял одну из четырёх пластин, и она сразу, с лёгким щелчком, встала на место.
И ничего не случилось.
Немного подождав, он снова нажал на выступ, вернул пластину в ящик и взял другую. Лёгкий щелчок, и… Опять ничего. Он вернул на место и эту пластину, и уже собрался взять третью, но, подумав, зарядил один из ежей, стоявших там, в тупичке. Тоже ничего… Может быть, для каждого ежа — своя пластина? Окиал перепробовал оставшиеся три ежа. Гм…
А что вообще должно быть? Может, ничего и не должно быть? Но ведь не просто же так он хлопотал вокруг своего груза, суетился, ощупывал, торопил, вслепую помогал гребцам тащить и привязывать. Что-то должно быть, чего-то он от них ждёт…
Может быть, не сразу, может быть, необходимо время?
Окиал рассовал все четыре пластины по щелям ежей, оставив незаряженным один в тупичке святилища, и стал ждать. Чего именно — об этом он старался не думать, чтобы не помешать естественному ходу событий. Это было самое трудное — не думать; никакие тренировки не помогают отключить воображение, когда ждешь неизвестного. И, чтобы отвлечься, он стал слушать песню.
— Пережёг, балда! — трагическим голосом возопил Гефест. — В переплавку тебя! На ложки!
Посейдон уловил фальшь в голосе мастера, хищно подобрался, и, прекратив шашни с его супругой, устремил свой водянистый до жути прозрачный взор в багровую тьму пещеры. Золотолобый болван стоял навытяжку, недоумённо помигивая рубиновым глазом, а Гефест яростно плевался, топал ногами, сотрясая гору, изо всех сил дул в разбушевавшееся пламя. Огромное чёрное облако, накрывшее Лемнос, веером прочертили огненные полосы разлетавшихся угольков, пламя гудело и взрыкивало в вертикальном канале горы. Солнце померкло, первые хлопья сажи опустились на стол и на белоснежную тунику морского бога.
— Ну вот что, племянничек… — с угрожающей лаской протянул Посейдон. Поднялся, отряхнул сажу с туники (чёрная полоса осталась у него на груди), прихватил с наковальни свой искорёженный золотой трезубец и, заслоняясь от жара ладонью, зашагал в глубь пещеры. — Я вижу, слуга твой мало что смыслит в кузнечном деле. Давай-ка я сам тебе помогу! — Он небрежным жестом руки отстранил Гефеста (а тот неожиданно легко повиновался, не то хмурясь, не то ухмыляясь в бороду) и бросил своё оружие в жар, в гудящее пламя. — Время дорого, — объяснил он, улыбаясь в лицо мастеру. — А здесь мой трезубец раскалится не хуже, чем в горне… Или я чего-нибудь не понимаю?
— Не понимаешь, дядя, — согласился Гефест, сделав заведомо безуспешную попытку выхватить из огня трезубец и тряся обожжёнными пальцами. — Ничего ты не понимаешь в моей работе. Гляди, что натворил! — и он указал на бесформенный пузырящийся комок золота, который, шипя, растекался кляксой по каменным плитам пода. — Теперь новый трезубец ковать — на полдня работы. Только сначала углей нажечь надо…
— Так… — сказал Посейдон, помолчал и вернулся к столу, Гефест, таща за руку болвана, заковылял следом. — Чего ты добиваешься, племянник? — спросил Посейдон, снова развалясь в кресле. Побарабанил пальцами по столу, ухватил не глядя кубок и отхлебнул. Породистое лицо его перекосилось, он сплюнул под ноги, брезгливо раскрыл рот и стал вытирать язык и губы полой туники, размазывая обслюненную сажу по бороде и щекам. Харита подхватила отброшенный кубок и, безмятежно улыбаясь, принесла новый — полный, накрытый искусной золотой крышечкой. — Зачем ты хочешь меня огорчить? — ласково спросил Посейдон, игнорируя угощение.
— Я тебе, дядя, наоборот, угодить стараюсь, — хмуро сказал Гефест. — Заказ выполнить. А ты меня торопишь. А я, когда тороплюсь, нервничаю. И он, — Гефест кивнул на слугу, — тоже нервничать начинает. Вот и пережёг уголь… Ты бы меня не торопил, а, дядя? И всё будет в лучшем виде. Тебе трезубец к какому времени нужен? К утру? К вечеру? Ты скажи! Будет.
— К полудню, — сказал Посейдон.
— Вот завтра в полдень и приходи. Будет.
— Сегодня к полудню, — уточнил Посейдон.
— Это уже труднее… — проговорил Гефест. Сложил руки на груди и наклонил голову набок, словно к чему-то прислушиваясь. — Гораздо труднее, — повторил он. — Но, если мешать не станешь, то, может быть, справлюсь.
— За полчаса?
— А что, всего полчаса осталось?
Посейдон помолчал, всё так же ласково глядя ему в лицо.
— Нет, не выйдет! — решительно сказал Гефест. — Ну, что ты… Это же ещё угли нажечь… Вот если три часа дашь… — неуверенно сказал он.
— Полтора! — Посейдон поднялся, с величавой брезгливостью оглядывая свою тунику.
— Может, тебе одежонку какую? — засуетился Гефест. — Я быстро, туда-сюда… Ишь, как тебя извозило…
— Предпочитаю свою. Значит, полтора часа.
— Ох, не знаю… Постараюсь, конечно, но… И куда такая спешка? Ладно, смертные торопятся — их можно понять, но ты, дядя, у кого позади и впереди — вечность…
— Забот много, — сказал Посейдон. — Вечных забот. И все — неотложные.
— И что за заботы такие, что вот вынь ему да положь трезубец? — пряча глаза, забормотал Гефест. — Или пучины морские долго жить прикажут, если чуть обождать… Тоже ведь, поди, вечны — пучины-то…
— Мои заботы, племянник. Мои!.. Тебе, — Посейдон радушно осклабился, — я больше мешать не буду.
— Понял, — быстро сказал Гефест. — Через два часа приходи. Будет.
Уже подойдя к скалистому обрыву над морем, Посейдон остановился и, глянув через плечо, спросил:
— Кстати. Что такое «ложки»?
— «Ложки»? — Гефест пожал плечами. — Первый раз слышу.
— Зато произносишь не первый раз. Ты слуге своему грозил, что переплавишь его на ложки.
— Ах, ложки! Хм… — Гефест дёрнул себя за бороду и глубоко задумался. — А Демодок его знает, что это такое! — сказал он наконец.
— Ага… — произнёс Посейдон. — Демодок… Ладно, работай. Быстро работай — если хочешь, чтобы впереди у тебя была вечность!
