противогаз на полу. Была катастрофа, а теперь гламур, — и Максим порадовался внезапной мудрости.
— Гора родила мышь, — ответил Паша вслух, соображая, насколько все это правда, а насколько — «ради красного словца», и смог ли бы он шагать через детские противогазы, не содрогаясь. Ну а разве не смог бы? Действительно, после сотой фотосессии, «концептуальной», обработанной каким-нибудь модным изнемогающим гением, с придыханием: «стало немножко грустно за людей».
Что-то общее и правда было, едва брезжило. До знакомства с красной папкой Паша и не обращал внимания, как смакуют в газетах авиаужасы, как бравируют словечками из профессионального жаргона летчиков вкупе с самыми эффектным деталями последнего полета живых людей. И будущий пассажир, сидя с газетным листом в стеклянной громаде аэровокзала (в руках картонка посадочного талона — не потерять, в башке жиденькое эхо объявлений — не прослушать), холодея, совсем как гость Чернобыля, корвалолово хочет: еще, еще!
Пытаясь загрузить себя по уши, по-стахановски обрушивая пласты памяти, мыслей, чувств, Павел в первые дни являл миру невиданный энтузиазм и даже пару предложений шефу высказал. Например, вспомнились слова Максима, что в город к ним гоняют самолеты со сплошным бизнес-классом. И страдания несчастных волейболистов, которые не умещались в кресла и понуро торчали в проходе, как подвешенные для копчения рыбины. Волейболистов — в просторные кресла «АРТавиа». Пусть летают только этой компанией. Заключить договоры с их клубами. Чего проще. Наверное, если оформлять карты клиентов на всех игроков, то скидку можно сделать…
— Нет, — сказал Максим, слушавший увлеченного Пашу с отстраненным, чуть даже сочувственным взглядом. — Скидки мы не делаем (если бы и захотели — Москва не позволит). Да и вообще… Спортсмены не клюнут, я это точно знаю. У нас практически втрое дороже, чем у конкурентов на линии. Спортклубы на это не пойдут. Да им просто спонсоры впаяют нецелевое расходование, и все. Сейчас там с этим жестко…
— Но втрое дороже! — кто за эти деньги будет у нас летать?
— Лета-ают, — с шикарной, купеческой интонацией протянул Максим. — У нас, брат, не сто процентов, конечно, но заполняемость хорошая… Фактически все самые обеспеченные люди города — у нас.
Паша почувствовал себя двоечником на уроке экономики.
— А дело тут вот в чем. — Учитель упивался этой ролью. Взял красную папку и потряс ею. — В этих самых статейках. Ну, точнее, в самих катастрофах, аварийных посадках бесконечных… Уже до чего дошло: я всю жизнь летаю, но вот осенью полетел в Египет, и я сижу и жопой чувствую эти десять тысяч метров, жевать не могу толком… Люди, которые делают реальные какие-то дела, не могут не летать, страна-то у нас большая. Но многие из них боятся. И за полную, абсолютную безопасность, по сути — за гарантию, они готовы не то что втрое, — в десять раз переплатить. Ферштейн?
— Как-то не очень, — признавался Паша. Хотя фантастики тут нет, думал он далее. Если новые самолеты… Какой-нибудь сверхопытный экипаж… И все-таки…
— И все-таки! Что значит «абсолютная гарантия»?
— Это значит только то, что наши клиенты знают: наше воздушное судно не может пострадать. Никогда. Ни при каких обстоятельствах, — отчеканил Максим.
— Как так?! Кто может дать такую гарантию? С чего, откуда?! А если… я не знаю… ураган?
— Павлик, ты не кипятись, — с приглушенной насмешливостью осадил Максим: его учительство и тон Совинформбюро закончились. — Сам скоро все поймешь. Ты пока вот посмотри, как мы с Элечкой работаем… Да, Элечка? Дадим мальчику мастер-класс? — И непристойно загоготал.
Мастер-классов, однако же, не было. Иногда приходили клиенты: мужчины средних лет, иногда с женами. Максим увивался. Мужчины заполняли бланки, отвергая предложенную ручку, получали пластиковые карты клиента — билеты здесь без этого не продавались, что было, наверное, аналогом этакого британского, этакого джентльменского клуба. Паша смотрел чуть с иронией… Мужчины действительно выкладывали приличные суммы, иногда это были наличные, и если случались пачки пятисоток, то они мертвенно розовели на срезе, как лучок. А пятитысячные купюры Паша видел и вовсе впервые, а роскошная блондинка Эля бесхитростно утверждала, что они «цвета дерьма».
Вечерами он все-таки уставал и плелся домой под сутулыми фонарями. Поднимался ветер, фонари мелко трясли головами в огненных снопах метели, назидательно. Звонил мобильник.
— Ты куда пропал? — нарочито дурашливо вопрошал Игорь.
— Очень много работы, — ледяным тоном отвечал Паша. Обиды его сплавились в странный клубок, он вроде обижался и на Игоря, и на себя… И на Наташу?
— Заходи ко мне? Пива попьем, — Игорь срывался и на вовсе жалкую интонацию.
— Я устал сегодня. — И Паша нажимал «отбой», даже не прощаясь…
Во дворе рычала раненая «Волга», и надо было помогать выталкивать, взмокая под шарфом. Но это- то чушь. Вытаскивать себя за волосы гораздо тяжелее.
V
Как они познакомились? Паша любил вспоминать тот день, несмотря на промозглую осеннюю морось, под которой торчали и мокли много часов, как колхозные овощи, несмотря на общий идиотизм происходившего.
Активистом Паша не был. Еще в школе героически сопротивлялся, когда его пытались вытащить вперед, поручить стенгазету — для полночного колдовства с плакатными перьями, или впихнуть в запуганную, насильно согнанную команду КВН. Но на девчачьем факультете сопротивление оказалось бесполезным. Паше приходилось выходить тут и там, и на «Студенческой весне» он, обалдевший, не узнавал свой голос, а тогда — осенью четвертого курса — деканат погнал его, в числе прочих, на очередное массовое действо.
Молодежь с транспарантами мокла на площади.
Не сразу выяснилось, что собравшимся надобно изображать движение студенческих стройотрядов. Тогда в области возник бзик возрождения стройотрядов, а так как в реальности их не было (в лучшем случае — еще не было), то «учредительный съезд» на чернильной от дождика площади пришлось имитировать кому попало. Массовка собралась и бешено полоскала сырыми знаменами, как в фильме «Заговор обреченных». По рукам гуляли фляжки, по лицам — усмешки. Ждали очень долго, неизвестно чего. Ведущий артист драмтеатра, которого терзали — судя по мимике — непонятные страсти, тоже выдохся и уже в третий раз повторял, как Путин с заработков в стройотряде купил свой первый «Запорожец». (Как будто был второй.)
Паша даже и не помнил, как завязался разговор с Наташей, симпатичной активисткой из политеха, облепленной волосами: от пакета на голову отказывалась категорически. Через полчаса они уже весело хлебали ядовитый алкогольный коктейль из баллона, кем-то щедро протянутого; через час орали вместе и фанатично, как фашисты, на разрыв гланд. Толпа разучивала и репетировала кричалки: «Энергия и труд молодых — региону» и, что звучало совсем уж чудовищно, «Вечно молода ты, область моя».
Когда, наконец, увалень-губернатор пошел на сцену и под это включили музыку из «Звездных войн», Павел и Наташа в хохоте просто повалились в объятия друг друга…
Потом еще шатались и умеренно пили, сначала компанией, потом уже и вдвоем…
Потом Паша чуть простыл… А когда позвонила Наташа и они встретились (и он обмирал от волнения), он удивился ее русым волосам: тогда, под дождем, они казались черными почти.
И теперь, спустя два года, увязая в воспоминаниях, он шагал по сугробам, по окраине города. Здесь в основном частный сектор, серые, сцепившиеся рогами сады (а летом — зеленое море, ароматы, насекомые носятся в воздухе, и не успеешь выйти из распаренного автобуса, как в тебя что-нибудь хитиново треснется).
Наташа давно в Штатах, но Паша, конечно, не забыл дорогу к ее дому, к пятиэтажке, торчавшей, как крейсер.
Он обещал ее маме быть к двум и, похоже, не особо опаздывал.
