вы не могли слышать, так как сидели в комнате, где окна были заколочены.
— Совершенно верно! — согласился Львов. — Я об этом запамятовал…
— Ну, господин Львов, — строго заговорил председатель, коверкая слова, — впредь старайтесь ничего не забывать и отвечать на всякий вопрос правду! Чем больше вы будете лгать, тем будет для вас хуже! Ну а теперь вы, — обернулся он к Коптеву, — отправляйтесь. На сих днях будете рядовым… Но это не наше дело.
Когда Коптев вышел, председатель обернулся к чиновнику, сидевшему направо от него, и сказал ему что-то по-немецки. Тот развернул тетрадь, нашел страницу и начал читать, чисто произнося слова, так как, очевидно, был русский.
Чтение длилось довольно долго. Это было обвинение в государственном преступлении дворянина Львова. Чем далее читал чиновник, тем большее изумление являлось на лице старика. Все, что он слышал, было бессмысленной ябедой, клеветой и ложью, с кучей совершенно невероятных выдумок.
Суть обвинения заключалась в том, что он якобы писал постоянно в Петербург письма другу своему Архипову, где говорил о необходимости возведения на престол дочери императора Петра Великого — цесаревны Елизаветы, чтобы избавить Россию от пришлецов-немцев. В одном из своих посланий в Петербург он якобы говорил своему другу, что найдутся молодцы в России из дворян, которые решатся на то, чтобы так или иначе похерить[18] злодея и вора — самого герцога Бирона.
Когда чтение кончилось, то председательствующий обратился к Львову со словами:
— Что вы можете сказать?
Львов молчал несколько мгновений, потом развел руками и уныло проговорил:
— Что же я скажу? Все это одна клевета! Никогда я ни одного такого письма не писал.
— Ну, это известно! — ответил председатель. — Это вы все всегда так отвечаете. У вас нет в Петербурге приятеля Архипова? Начинайте лгать. Потом на пытке заговорите правду. Ну?
— Был, но теперь нет! — объяснил Львов. — И писать я ему этих писем уже потому не мог, что они якобы все писаны и посланы в прошлом и в этом году, а Архипов уже более пяти лет как скончался.
— Что?! — вскрикнул председательствующий и вдруг как будто рассердился.
— Точно так-с! У меня был приятель и дальний родственник Иван Егорович Архипов, который служил когда-то в Оренбургском крае, в соляном правлении, а потом, выйдя в отставку, поселился в Петербурге. И я ему один раз в жизни действительно писал, тому назад лет восемь, прося о высылке десяти аршин бархата для моей покойной жены. Но, как докладываю вам, Архипов уже почти шесть лет приблизительно как скончался.
— Ну, это вы врете! — воскликнул председатель. — Все это будет вам доказано! — И после паузы он прибавил, снова досадливо или раздражительно: — Это все пустяки, это — мелочь! Если Архипов умер, то, стало быть, вы писали не ему, а другому кому. А кому? Мы узнаем и найдем. А теперь я вам скажу — выбирайте! Если ваш сын добровольно вернется, то вы вместе с ним будете посажены в крепость на некоторое время; если он не явится, то вы будете сосланы в Камчатку на вечное поселение. Выбирайте!
— Но как я могу, — воскликнул невольно Львов, — выбрать?! Как я могу, будучи заарестованным, просить сына вернуться? Куда я писать буду?
— Вам дозволят написать, в какие места хотите, родственникам и приятелям вашим, у которых ваш сын будет, по всей вероятности, укрываться. Вы напишите писем сколько хотите, хоть целую дюжину, а мы их разошлем.
— Покорнейше благодарю! — выговорил уныло Львов. — По тем письмам, которые я напишу, вы всех этих моих родственников и приятелей заарестуете и привезете сюда же. Не настолько я глуп и не настолько я злой человек!
— А-а!.. — громко воскликнул председательствующий. — Вы вот как! Вы вот как рассуждаете! Ну, погодите!.. Скоро вы запоете на другой тон. — И, обратясь к чиновнику, стоявшему у дверей, он прибавил: — Ведите его!
Когда Львов был уже на пороге, председатель крикнул снова:
— Не назад, а в другой мест!
И с тем же солдатом, который привел его, Львов направился по тому же двору, в тот же коридор, но его привели уже в другой край дома и ввели в крошечную каморку, почти чулан, где стояла деревянная кровать, покрытая рогожкой, стул и маленькая вонючая лохань. Окно было решетчатое и выходило во внутренний двор, который был виден лишь наискось, направо, а прямо перед окном была стена. Оставшись один, Львов сел на стул и точно так же, как когда-то при побеге сына, уткнул локти в колени и опустил голову на ладони.
— Времена!.. Господь прогневался на россиян. Или за какие мои грехи Господь наказывает? Или конец света? Нет, времена тяжкие, неописуемые… Но, Бог даст, пройдут, переживем.
V
Действительно, времена были на Руси «неописуемые», как выразился Львов, — времена, которые в памяти людской и в истории остались под названием бироновщины. Таких сравнительно тяжелых эпох было в России несколько. Общего между всеми мало, лишь только то, что они были — каждая по своему времени — тяжелым игом. Каждая из этих эпох носит свое название: первая называется татарщина, вторая — опричнина, третья — самозванщина, четвертая — бироновщина и, наконец, аракчеевщина. Конечно, между татарщиной и аракчеевщиной нет ничего общего, кроме одного лишь гнета. В первом случае — иго, лежавшее на всем народе, на всей Руси великой; во втором случае — гнет, лежавший над высшими слоями.
В те дни, когда Львов с сыном были арестованы, бироновщина восторжествовала вполне. Это было нашествие немцев и заполонение русских. Завоевание это совершилось без оружия, так сказать, Шемякиным судом, системой клевет, доносов, арестов и ссылок, при описи имения у всякого якобы виноватого.
Нежданная ужасная судьба Львовых была та же, что и многих российских дворян. Вся вина заключалась в том, что какому-нибудь немцу, заглянувшему в Жиздринский уезд, пожелалось попользоваться состоянием Львовых. Немец этот, по всей вероятности, имел приятеля, немца же, в Петербурге, который был дружен или в родственных отношениях с каким-нибудь третьим немцем, повыше стоявшим, а этот был родственником любимца брата Бирона.
Донос и клевета, с одной стороны, покровительство и рука в Петербурге — с другой, вели, конечно, к полному успеху.
Павел Константинович Львов, отслужив еще при Великом Петре во флоте и будучи ранен в сражении со шведами, получил отставку, поселился в своем родовом имении, женился и прожил около тридцати лет мирно, тихо и вполне счастливо. Только незадолго пред тем схоронил он жену и остался с двумя детьми — сыном и дочерью — и с замужней сестрой, у которой было тоже двое маленьких детей.
За все это время, однообразное и тихое, случилось только три выдающихся события. Первое — было путешествие и пребывание сына Петра в немецких пределах, второе — была смерть жены и третье — сватовство соседа по округе за молоденькую Софью Львову. Это последнее было потому из ряда выходящим случаем, что посватавшийся сосед был русским лишь наполовину. Его фамилия была чисто русская, но мать и двое дядей были немцы.
Львов отказал в руке дочери наотрез. И теперь, уже по дороге из имения в Петербург, он, а равно и сын одинаково были убеждены, что их арест есть прямое последствие этого отказа жениху-полунемцу. Во всяком случае, теперь, после своего допроса, старик узнал, что мотивом беды, на него стрясшейся, была голая и возмутительная клевета. Приятель его Архипов, к которому он якобы писал противогосударственные письма, действительно был уже давно на том свете, и те, кто клеветали, узнав о существовании Архипова, не знали, что это существование уже прекратилось.
Одну минуту при допросе Львов наивно вообразил, что, доказав смерть приятеля, он сразу очистит
