На моих часах (которые я не перевела с момента вылета, да и не собиралась переводить, чего не делаю никогда ни в каких путешествиях, свято блюдя ход стрелок родного дома) была точная комбинация ожидаемого прибытия нашего самолета в пункт назначения (к слову, это был Нью-Йорк) по местному времени – шесть часов и пять минут утра. При этом на самом деле самолет приземлится в Нью-Йорке в шесть ноль пять утра только через семь часов.
И это значит, что весь отрезок между тем моментом, который зафиксировали мои часы, и моментом прибытия для меня, подглядевшей игру неумолимых стрелок и постигшей ее значение, будет оставаться шесть часов и пять минут. Утра, соответственно.
И мрак за грязноватым стеклом иллюминатора, этакий предрассветный мрак, как бы вторит мне в унисон и чуть-чуть с хрипотцой:
– Попробуйте меня разогнать! Попробуйте-ка! Ан, не выйдет! Кишка у вас тонка.
В общем, все замерло.
Я постигла вечность.
И тут же мне стала ясна природа моей болезни (правда, сейчас мне кажется, что я здорова как никогда): в моем разуме схлестнулись два встречных потока сознания. Схлестнулись и замерли в экстазе, как мой самолет в остекленевшем времени на уровне нескольких тысяч километров над землей. И ни один из них не одержит победу. Потому что я этого не хочу.
Потому что я хочу лететь в самолете и дальше, лететь вечно – как если бы в нем хватило горючего навсегда-навсегда.
«Я» и «не я» спарились в уязвимых недрах моего черепа. И это в нем гудит реактивный двигатель и заставляет меня держаться на лету.
И если мой врач скажет мне, что гармония между болезнью и здравием невозможна, я пошлю его в Америку. Или в задницу – вечное пастбище для непрофессионалов.
Глава 29. Из дневника Анны
Меня зовут Анна Облонская, по мужу Каренина. Очень скоро мне предстоит умереть. И готовлюсь я к этому, стоя на четвереньках.
Собственно, подготовка недолга – несколько секунд, может, и еще меньше. Но для меня они как будто растягиваются сейчас, дробясь до бесконечности. И каждая единица дробления, пусть я и не знаю, как ее назвать (не «миг» же, ибо любой миг будет длиннее), похожа на спиральку со смыслом. Дернешь за конец, и спиралька размотается и превратится в воспоминание или сентенцию с претензией на ум.
Забавно, что я умираю на четвереньках. В такой же позе я и любила первый раз.
Мой любовник, вернее, тот, кому еще только суждено было стать любовником, взял меня тогда сзади. И, наверное, тогда же я в первый раз и умерла.
Или это было началом долгого умирания, финал которого я уже ощущаю сейчас своими коленями.
О, я не жалуюсь на судьбу. И на злую любовь, которая захватила меня врасплох. Нет, я не жалуюсь, я благодарна.
А умираю я потому, что в тот момент, когда из зародыша моей любви возникало оформленное и взрослое чувство, я повредила ее еще слишком слабые члены. Я деформировала ее. Я не дала ей достаточной свободы, и она стала любовью-калекой.
Вы не понимаете меня. И это неудивительно. Стоя на четвереньках под громыхающим вагоном, трудно как следует собраться с мыслями. Вот почему я путаюсь. Но вы уж попытайтесь меня понять. Попытайтесь даже через силу, потому что у меня осталось еще совсем немного спиралек, и тогда я уже не смогу продолжать говорить.
Любовь бывает, по-моему, двух видов, и, к сожалению, каждый из них способен мутировать и переходить в свою противоположность.
Первая любовь – та, что сродни истинной свободе. Она обоим людям, которых связывает, дает возможность быть самими собой и становиться все лучше и лучше, и правильнее.
Вот слово верное: правильный. Ведь мы все – да посмотрите же вы вокруг! – мы все какие-то неправильные. Не такие, какими должны были бы быть.
С самого рождения мы словно отползаем не туда. Учим не те слова, потом употребляем их не к месту. Кривляемся и не замечаем того.
И общаясь друг с другом, женясь, плодясь, сотрудничая, мы на самом деле всегда остаемся чужими.
Куда ни поглядишь, все неправильно. Неправильно деревья посажены вдоль дороги. Поезда гудят неправильно. Люди перебивают друг друга. Газеты врут. Мороженое отдает мясом. Дамские корсеты деформируют грудную клетку.
И так хочется чего-то верного, славного. Такого, к чему не придраться, не заподозрить в лукавстве. Не искореженного, настоящего.
Я думала, моя любовь такая. Но она оказалась второй любовью. Не любовью-свободою, а любовью- петлею.
Это когда любишь и не отпускаешь. И сам лежишь колодою, и любимому не даешь шагу ступить.
Я-то думала, что любовь моя как крылья на спине. Что унесет меня в поднебесье, что лишит меня веса. И не поймаете, и не вернете.
А оказалось, что она гиря. И весу мне только добавляет, так что от тяжести в землю врастаю.
И он врастает. Тяжелеет, тяжелеет. Вот лошади своей любимой спину сломал, пристрелить пришлось. Потому что отяжелел, не летает больше.
