пользовал все семейство, оттого она и обратилась ко мне. Она была взволнована, вне себя, но нельзя сказать, чтобы очень робела.
«Спасите меня, — молила она, — спасите меня». Я возразил, что, дескать, мой врачебный долг etc, но ей это, видно, ничего не говорило. Я объяснил ей, что закон в подобных случаях шутить не любит. «Закон?» Она смотрела на меня с недоумением. Я посоветовал ей открыться матери: мама поговорит с папой, и дело кончится свадьбой. «О, что вы, у моего жениха ни гроша за душой, и папа ни за что не позволит». Они не были помолвлены, она сказала «жених» по той лишь причине, что не сумела подыскать подходящего случаю слова, «любовник» — слово из романов и не прилично в разговоре. «Спасите меня, неужто вы так бессердечны? Я не знаю, что я над собой сделаю, я утоплюсь!»
Я начинал терять терпение. Да она и не внушала мне особого сочувствия. Были бы деньги, так все можно уладить. Разве что гордость немного пострадает. Она всхлипывала, сморкалась, путалась в словах, наконец она бросилась на пол и забилась в истерике.
Ну, а кончилось, разумеется, как я и полагал: папаша, хам и грубиян, влепил ей несколько затрещин, после чего быстренько окрутил ее с соучастником преступления и отправил молодых в свадебное путешествие.
За таких, как она, душа у меня не болит. А вот нынче у меня сердце сжалось при виде этого хрупкого, бледного создания. Сколько унизительных страданий за этакую малость удовольствия.
Уважение к человеческой жизни — что эти слова в моих устах, как не подлое лицемерие. Тому, кто имеет обыкновение поразмыслить часок-другой на досуге, иначе оно представляться и не может. Ведь человеческих-то жизней хоть отбавляй. И чужие, неведомые, невидимые человеческие жизни никто и никогда не принимал серьезно в расчет, за исключением разве что заведомых чудаков-филантропов. Это доказывается практикой. Решительно все на свете правительства и парламенты доказывают это своей практикой.
А долг — какая великолепная ширма, позволяющая не делать того, что должно делать!
Да, но нельзя же ставить на карту все — положение, репутацию, будущее, ради того лишь, чтобы выручать чужих и безразличных вам людей. Рассчитывать на их деликатность было бы сущим ребячеством. Приключается та же беда с приятельницей, ей шепчут на ушко, как помочь делу, и таким вот невинным образом вы очень скоро приобретаете широкую известность. Нет уж, самое лучшее придерживаться долга, будь то даже размалеванная кулиса на манер потемкинских деревень. Боюсь только, я так часто твержу свою формулу долга, что в конце концов и сам в нее уверую. Потемкин обманывал всего лишь свою императрицу, насколько же презреннее обманывать самого себя.
Положение, репутация, будущее. Да я готов в любую минуту забросить этот хлам на первый же причаливший к моей гавани корабль, груженный Делом.
Настоящим Делом.
Снова сижу я у окна, над миром бодрствует синяя ночь, а под дубами шепоты и шорохи.
Вчера, прогуливаясь, как обычно, я встретил одну супружескую пару. Даму я узнал тотчас. Не так уж много лет прошло с той поры, как я танцевал с нею на балах, и я не забыл; как всякий раз, что мы видались, я получал потом от нее в награду бессонную ночь. Но сама она и не ведала о том. Она была еще не женщина тогда. Она была девственница. Она была воплощенная мечта: мечта мужчины о женщине.
Теперь она уверенной походкой шла по улице под ручку с законным супругом. Одета богаче, чем прежде, но безвкуснее, более буржуазно; что-то потухшее и усталое во взгляде, но в лице выражение эдакого супружьего самодовольства, она словно бы несла свое чрево впереди себя на новеньком серебряном подносе.
Нет, это непостижимо. Отчего это так, отчего всегда бывает только так? Отчего любовь — как бесовское золото, что на другой же день оборачивается увядшей листвою, либо же грязью, либо прокисшей тюрей? Ведь из жажды любви произросла целиком та ветвь нашей культуры, которая не имеет прямого касательства к утолению голода и к обороне от врага. Наше чувство прекрасного не знает иного источника. Все искусство, вся поэзия, вся музыка черпали и черпают из него. Самая что ни на есть убогая модная мазня, равно как мадонны Рафаэля и парижские работницы Стейнлена[1], «Ангел смерти»[2], равно как Песнь Песней и Buch der Lieder[3], хорал и венский вальс, да любой гипсовый орнамент на убогом доме, где я живу, любая из фигур на этих обоях, форма вон той фарфоровой вазы, узор на моем галстуке, все, что имеет своей целью принарядить и украсить, хорошо ли, худо ли, все ведет свое происхождение оттуда же, хоть это подчас и трудно бывает проследить. И это не моя выдумка, не плод бессонницы, это доказывалось сотни и тысячи раз.
Но название вечному источнику не любовь, название ему: мечта о любви.
А все, что связано с воплощением мечты, с утолением жажды, и проистекающие отсюда последствия, — все это пред лицом нашего сокровеннейшего инстинкта некрасиво и непристойно. Это недоказуемо, но так уж мы чувствуем, я так чувствую, да и всякий другой, думаю, тоже. О любовных делах своих ближних люди всегда отзываются как о чем-то низменном и смешном, а зачастую не делают исключения и для своих собственных. А уж последствия… Женщина на сносях — нечто отталкивающее, новорожденный ребенок отвратителен. Даже смертное ложе являет собой в большинстве случаев картину более привлекательную, нежели роды, эти жуткая какофония: крик, грязь, кровь.
Я уж не говорю о самом половом акте. Никогда не забуду, как ребенком впервые услыхал об этом от своего приятеля. Мы стояли под большим каштаном на нашем школьном дворе, и он объяснял мне, «как это делается». Я отказывался верить; пришлось позвать других мальчишек, и они смеялись над моею глупостью, но я все равно никак не мог поверить, я кинулся бежать от них, я был в неистовстве. Значит, и отец с матерью так делают? И мне придется так делать, когда я вырасту, и мне того не избежать?
Я всегда испытывал глубокое презрение к испорченным мальчишкам, которые царапают на стенах и заборах неприличные слова. А в ту минуту было так, словно сам господь бог намалевал нечто непристойное на голубом весеннем небе, и мне, право же, думается, что тогда-то я впервые и усомнился в существовании бога.
И по сей день я не могу оправиться от изумления. Отчего продолжение нашего рода и удовлетворение нашего любовного желания должно осуществляться посредством органа, который по многу раз в день используется в качестве стока для нечистот? Отчего бы природе не изобрести для этого иной способ, при котором высшее сладострастие сочеталось бы с достоинством и красотой? Чтобы отправление любовного акта могло совершаться в церкви, у всех на глазах, а не только в темноте и с глазу на глаз? Или же в Храме роз, при свете дня, под пение и танцы свадебной процессии?
Я не знаю, сколько я проходил взад-вперед по комнатам.
Теперь уж светает, заблестел флюгер на церкви, пронзительно гомонят голодные воробьи.
Странно, отчего это перед восходом солнца воздух всегда пронизывает содроганием свежести.
Нынче чуть прохладнее, я впервые за последний месяц проехался верхом.
Что за утро! Накануне я улегся рано и спал всю ночь без просыпу. Я никогда не сплю без сновидений, но нынешней ночью сны мои были голубые и легкие. Я оседлал Диану и поскакал к Хага-парку, а там вокруг Павильона эха и мимо летних кафе. Роса и паутина на всяком кустике, и свежее дыхание меж деревьями. Диана была в игривейшем расположении духа, земля вприпляску летела нам навстречу, юная и бодрая, как в первый день творения. Я прискакал к маленькому трактирчику; место мне знакомое, я не однажды заглядывал сюда весной во время прогулок верхом. Я спешился и единым духом осушил бутылку пива, после того обнял кареглазую девицу за талию, прокружился с ней разок, чмокнул в белокурые локоны, и — прости-прощай, раскрасавица.
Как поется в песне.
Так-так, фру Грегориус. Вот, оказывается, что у вас ко мне за дело. Несколько необычное, это верно. На сей раз она пришла поздно. Время приема уже окончилось, из всех пациентов она осталась одна.
Она вошла ко мне, очень бледная, поздоровалась и осталась стоять посредине комнаты. Я указал ей на стул, но она не тронулась с места.
