разочарованию — представлял его совсем другим. Вечерний концерт (описанный, кстати, Прилепиным потрясающе) словно бы возвращает героя рассказа в его юность — Михаил, пока он у микрофона, снова становится героем рок-н-ролла, а потом возвращается в нынешнее полуживое состояние.
Автор не называет нам фамилию музыканта, но по некоторым приметам знающие (вернее — помнящие) поймут, кто это. Этот музыкант в конце 80-х был хоть и не широко, но страшно известен, на мой взгляд, он самый умный поэт советского рока. И в то время, когда рок-музыка стала популярной и модной, стала выгодным занятием, он исчез из поля зрения, и исчез так надёжно, что через десяток лет возникали сомнения, а был ли он вообще, существовала ли такая группа… Лишь недавно, когда в воздухе запахло переменами (как оказалось, кратковременно), он снова появился в поле зрения, дал несколько концертов, даже мелькнул на телеэкранах…
На протяжении почти всего рассказа кажется, что это плосковатый отчёт о визите рок-музыканта в провинциальный город. Лишь последние страницы превращают текст в настоящее произведение литературы. Мы вдруг узнаём, что герой рассказа — человек известный, не чужд славы. Вот он едет в тот город, где живёт Михаил, и размышляет: «Всё, что желалось мне самому, я неизменно получал с лёгкостью, словно за так. Вряд ли теперь я пугался потерять ухваченное за хвост, однако всерьёз размышлял, как себя надо повести, чтоб, подобно звезде рок-н-ролла, тебя обобрали и оставили чуть ли не наедине со своими желаниями. Мне стало казаться, что не столько дар определяет успех и наделяет трепетным возбуждением всех любующихся тобой, а последовательность твоих самых обычных человеческих решений и реакций. Только каких, когда…».
И далее рассказчик пытается разгадать, что же это за человек: с одной стороны, герой рок-н-ролла, а с другой, тихий и не совсем живой субъект; он засыпает Михаила вопросами, спрашивает о детях. «Бог миловал…» — следует ответ. В конце концов «ни в чём не уверенный» герой расстаётся с музыкантом, взявшись помогать случайному мальчику собирать рассыпавшийся искусственный снег.
Я думаю, проблема, мерцающая в рассказе (в лоб какие-либо проблемы в этом сборнике Прилепин вообще не поднимает, и в этом явный рост его как писателя), очень важна. Действительно, невозможно понять, почему человек, вкусивший славы, бывший звездой, вдруг по собственному желанию становится тем, кого не узнают и почти не помнят? Он может, если возникнет лично у него потребность, вернуться и снова стать звездой, а потом снова исчезнуть. Вот, например, герой рассказа убеждён, что не потеряет «ухваченное за хвост», и полужизнь Михаила его искренне изумляет. «Где же ты свернул не туда? — размышлял я, с нежностью глядя в лицо звезды рок-н-ролла. — В какой тупик ты зашёл? Или это я в тупике, а ты вовсе нет?»
Я, прочитав этот рассказ, тоже задал себе вопросы: «А отпущу ли я ухваченную за хвост какую- никакую, но известность? Откажусь ли от поездки, встречи, телепередачи, которые поддержат мою известность, или вместо этого попытаюсь что-то написать или просто пожить?»
Сергей Беляков набросал схему писательской судьбы, поначалу жутко меня разозлившую. Вот она: «Молодой писатель должен чем-то удивить, чтобы прославиться. Мэтр уже может не утруждать себя. Пусть критики-злодеи что-то долдонят про «измельчавшего» или «исписавшегося» классика, читатель всё равно его книжки раскупает: ты работал на имя, теперь имя работает на тебя». Да, я разозлился, но тут же остыл — а ведь так и существуют многие наши писатели.
Лев Толстой говорил о необходимости освобождения от подчиняющих форм и пытался снова и снова себя освобождать. Мы же стремимся не потерять ухваченное за хвост и удивляемся тем, кто берёт и по своей воле теряет.
Человек, написавший такой тонкий и глубокий (глубина не сразу видна из-за тонкости) рассказ, как «Герой рок-н-ролла», вряд ли последует вышеприведённой схеме. По крайней мере — в ближайшее время…
И теперь несколько слов о пресловутой прилепинской небрежности (разговорам о которой, правда, он сам дал отличный повод, заявив как-то, что пишет левой ногой).
Я, например, совершенно не понимаю, что есть небрежность, а что брежность в художественной литературе. Сколько у нас художников, пишущих так брежно, так высокохудожественно, но после чтения двух-трёх страниц произведений которых скулы начинает выворачивать зевота, а кишочки мозгов скручиваются в узел? А тех, кто пишет вроде небрежно, но от чьего текста не оторвёшься?.. Почти все «серьёзные писатели», кажется, умышленно пишут так, чтобы их повествованиями невозможно было увлечься, получить от них удовольствие. Прилепин — одно из исключений. Его хочется читать дальше, зная, что если сюжет и не станет острым, то найдёшь впереди или интересную мысль, или свежий образ, или неожиданное и яркое сочетание слов.
Николай Крижановский детально отследил в единственном — и то частично — понравившемся ему в «Ботинках…» рассказе «Бабушка, осы, арбуз» смысловые неточности и «нелепости». Я мог бы поспорить по поводу почти всех приведённых примеров (и о том, что арбуз под ножом может не только трещать, как утверждает критик, но и всхлипывать, как написал автор, и о том, что рассохшаяся лодка может держаться на плаву (рассохнуться до щелей могут борта, а днище ещё дюжить), и о том, что верёвка, которой она соединена (пока ещё, до ближайшей бури — в том-то и дело) с мостками, может быть истлевшей), но уверен, что это дело пустое. Каждый человек воспринимает читаемый текст индивидуально, и для кого-то знаменитый «круглый стол овальной формы» Достоевского — вопиющий ляп, а для кого-то сильный, чуть ли не гениальный образ… Художественная литература не поддаётся логическому разбору, в том-то и её прелесть. Прозу Прилепина тоже невозможно разложить на детальки, рассмотреть под лупой и понять, как она устроена.
…У Сергея Белякова есть такая привычка — он постоянно сравнивает (без особых объяснений, зачем) писателей, начавших публиковаться недавно, с теми, кто давно увековечен историей, и делает вывод: нет, не то. Особенно часто сравнениям у Белякова подвергается Прилепин. «Прилепин не Шолохов», «Прилепин на Дизраэли не тянет», «Прилепин не Пастернак»… Естественно, что Прилепин не является ни одним из перечисленных; он, на мой взгляд, также и не один из многих писателей Ивановых, и не один из Новиковых, не один из Кочергиных, не Сенчин, не Шаргунов. Даже не Алексеев Алексей Алексеевич. Он Захар Прилепин. Первый и последний. Как-то там юноша Михаил Лермонтов написал: «Нет, я не Байрон, я другой, / Ещё неведомый избранник»…
Такая фигура в нашей, мягко говоря, не слишком живой литературе давно ожидалась. Фигура и притягательная, и неудобная. Её невозможно не замечать, и потому она уже сейчас многих раздражает. Раздражение, уверен, будет расти. Каждая новая книга будет объявляться слабее предыдущей, любой шаг будет расцениваться как уход куда-то в сторону и т. д.
Что ж, это удел такого калибра писателей. Их долбят и справа, и слева, и по центру с обеих сторон. История оставила нам примеры, когда писатели бросались на долбящих, защищались и нападали сами, а в итоге запутывались, сбивались с пути и тихо увядали под контролем бдительного окружения, другие же шли своей дорогой, не обращая внимания на уколы, удары и уговоры.
Как ни банально это звучит, следующая книга прозы Захара Прилепина покажет… Не знаю, что именно она должна показать, но уверен, что что-то покажет.
Питомцы стабильности или грядущие бунтари?
Помнится, в 1999 году возник спор, когда праздновать наступление миллениума — 1 января 2000-го или через год. Учёные вроде бы убедительно доказали, что новый век и тысячелетие наступит 1 января 2001 года, но в сознании простых людей важнее оказался сам факт смены единицы на двойку, и приход 2000 года встречали куда активней следующего.
Не знаю, кто оказался прав, но вот наступление новой эпохи в нашей литературе, по-моему, началось в 2000-м.
Какой она будет в целом, эта эпоха, короткой или продолжительной, плодотворной или скудной,
