чем никто толком не знает. Должны хотя бы справки навести. А навели бы — сразу и успокоились. В доме самые дорогие вещи — это мои шляпы и перчатки. Ну книги еще. Но кому они сдались? Фетишисту? Мартовскому Зайцу и Безумному Болванщику?
— Я ценю ваш юмор, — приветливо сказал опер. — Но давайте попробуем рассуждать трезво. Проще всего мне махнуть рукой на это дело и больше о нем не вспоминать. Мало ли кто чего выпил или уколол? Мало ли кто чего не поделил, у меня такие случаи в практике встречались, что ваша обеспамятевшая приятельница — это цветочки. Может, она просто вас знать больше не хочет на почве ревности или внезапного помрачения рассудка. Но вы, — он замялся и даже немного покраснел, — вы мне очень симпатичны. И я не хотел бы, чтобы с вами что-то плохое приключилось. А может.
Понимаете, я же нормальный человек и вижу, что история закручивается, как в детективе. В наше время это настораживает, потому что всегда, не только сейчас, просто сейчас особенно, люди друг друга изничтожают без затей. Сковородкой по голове, потому что больше видеть эту рожу не могут; или ножом в живот по пьяному делу, а утром удивляются, откуда труп, и норовят его вынести на помойку вместе с мусорным ведром. Еще случаются глухари — это когда ночной разбой и свидетелей нет, а пострадавший часов пять как не дышит. Заказные убийства доводят до исступления.
Нововведения, если так можно выразиться, — это разборки всякие бандитские; из-за долгов крупные неприятности. Но вы ведь не азартный человек, в карты не играете?
— Да нет, — пожала я плечами. — Ни в казино в рулетку, ни в карты, ни на бегах. Только в компьютерные стратегии и в шахматы еще, когда партнер толковый попадается.
— Здорово, — восхитился капитан. — Надо как-нибудь сыграть. А что касается азарта, то доверяй, но проверяй: я уже знаю, что вы никому ничего не должны. Только вам — на работе еще аванс не выплачивали и часть премии.
— Ну, на этих деньгах я вообще крест поставила.
— Вот-вот. Живете вы скромно. Личная жизнь, как мне доложили, не слишком бурная и активная…
«Так, — подумала я. — Значит, о моих новых знакомствах тебе еще не все известно. Да и откуда? Людей в милиции наверняка не хватает. Но тогда кто следил за нами на Петровских аллеях, если не твои люди? И за кем, собственно, следили? Ох, Павел, Павел, хороший ты человек, но как не вовремя и некстати вмешиваешься в мои дела. А может, в них давно уже пора кому-нибудь вмешаться?»
— …подводим итог, — размышлял тем временем Сторожук. — Чего можно от вас хотеть? Любви и нежности? Но способ странный. Неизвестный вам ревнивец старается? Не похоже. Ни на что не похоже, только на то, что владеете вы чем-то этаким, что не дает покоя некой персоне. И эта персона достаточно влиятельна, чтобы закрутить вокруг вас такую катавасию. Вот еще хотел спросить, куда телефон делся?
И туг я подумала, что старая поговорка «Слишком много знаешь — пора вешать» — это как раз про нашего драгоценного опера. И кто жаловался, что в милиции не хватает толковых и сообразительных сотрудников?
Вопрос с телефоном я замяла. Не хватало еще сообщать капитану из уголовного розыска о том, что телефон я временно отключила от сети и запроторила в кладовку, потому что в нем «жучок», а я не хочу ни устройство извлекать, ни чтобы нашу беседу подслушали. (Других мин в квартире нет — проверено.) Представляю, как невинно пришлось бы мне хлопать глазками, делая этот доклад. А в качестве компенсации преподнесла Павлу Сергеевичу трогательную историю о взбесившемся телефоне и о сакраментальной фразе «Свету позовите», которая, видимо, будет преследовать меня в страшных снах уже до конца жизни. И еще популярно изложила, почему я думаю, что ко мне в квартиру недавно кто-то проникал, как любят говорить оперы в советских детективах. Не уверена, что он принял во внимание мои доводы, но мне было вовсе не важно, посчитает ли меня капитан Сторожук взбалмошной дурочкой или чрезмерно подозрительной особой. Мое дело — натурально волноваться, но не переигрывать, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания.
Мы просидели на кухне до позднего вечера. Павел опомнился только часам к одиннадцати и долго рассыпался в извинениях и благодарностях.
Прощаясь, крепко сжал мою руку и произнес:
— Вы себя берегите. И звоните мне, пусть даже вам что-то покажется. Не стесняйтесь. Лучше перестраховаться, чем я потом буду рвать на себе волосы, что недоглядел. И очень прошу, подумайте хорошенько, что у вас может быть такое, на первый взгляд ненужное, бросовое, что могло бы кого-то заинтересовать.
Он давно уже ушел — было слышно, как спустился лифт и хлопнула дверь парадного, — а я все еще стояла в маленьком коридорчике, уткнувшись носом в пальто, висевшее на вешалке, и не имела сил пошевелиться. Не хотелось ни говорить, ни двигаться, ни думать. Очень хотелось, правда, лечь носом к стенке, но для этого нужно же преодолеть несколько метров до дивана, а на такой подвиг меня не хватало.
Наверное, я страшно устала за несколько последних лет.
Жорж был борцом за идею — гори она синим пламенем. И сведи нас судьба в приснопамятном двадцатом году, вероятно, я бы сама шлепнула его недрогнувшей рукой. В двадцатых он бы стал типичным комиссаром в тертой кожаной куртке и с запавшими от голода и недоедания щеками. В принципе такая позиция заслуживает глубокого уважения, но и является настоящей трагедией для окружающих. Несгибаемый, железный человек, чуть было не обмолвилась — «дровосек»; суховатый, сдержанный, скупой на проявления чувств. Не щадящий ни себя, ни родных, ни близких, если того требует дело. Я ни секунды не сомневаюсь в том, что и отца, и брата, и сына он мог бы приговорить к смерти и лично привести приговор в исполнение, когда бы этого потребовал его долг. Счастье, что долг ничего подобного не требовал.
Нам повезло. Мы встретились почти на семьдесят лет позже и какое-то время прожили счастливо, хотя трагедия все же разыгралась — и именно по причине абсолютной честности и неподкупности Жоржа. Впрочем, это случилось значительно позже, а предшествующих событий набралось столько, что их хватило бы на пару-тройку приключенческих романов в духе Жюля Верна. Жаль, старик не дожил. А то я бы ему порассказала. Видимо, я стала единственной слабостью, единственным человеком, бывшим дороже дела, которому так истово служил Георгий Александрович на протяжении десятилетий. Со мной он вел себя иначе, словно пытался в несколько лет прожить совершенно иную жизнь и влезть в шкуру другого мужчины. Это оказалось бесценным даром и великой жертвой с его стороны. Это было, насколько я теперь понимаю, одновременно и счастьем, и мукой. Жорж не мог отказаться от меня и не мог пережить того, что с ним происходило.
Само ощущение, что теперь им можно манипулировать, угрожать ему, давить и приказывать, буде у кого-либо возникнет подобная необходимость, стало невыносимым для Жоржа, привыкшего отвечать только за себя. Он никогда не боялся смерти, и вообще ничего не боялся. Ему нужно было полвека прожить абсолютно независимым человеком, чтобы теперь — находясь в постоянном страхе за меня — наконец понять обычных людей, подверженных слабостям, испытывающих боль и страдания, и ужаснуться подобной судьбе. Полагаю, только по этой причине он и пытался все держать под своим контролем, все решать за меня, все предусматривать и просчитывать наперед.
Волк-одиночка. Акела, лежащий на скале Советов (какой страшненький каламбурчик получился у меня, хоть я того и не желала вовсе), — когда я смотрела милый детский мультик «Маугли», мне становилось страшно. Даже внешне Жорж чем-то напоминал седого хищника. И чем дольше мы жили вместе, тем больше я удивлялась тому, как нежно и неистово любит он меня. И тем больше жалела его, не созданного для такой любви, не задуманного природой в этом качестве.
Наверное, нам следовало расстаться еще тогда, сразу, как только я это поняла. Но мы слишком привязались друг к другу, чтобы помыслить о разлуке. Просто Жорж все больше сил прилагал к тому, чтобы оградить и обезопасить меня даже от мелочей и возможных случайностей. Так не бывает, и Жорж сам это осознавал, но не желал сдаваться. Иногда в своем стремлении разложить нашу жизнь по полочкам он доходил до абсурда. Это стало первой из его самых главных ошибок. А моей первой ошибкой было то, что я согласилась с подобным положением вещей, стараясь всячески потакать Жоржу, оберегая его покой.
Никогда нельзя ломать себя, даже ради самого дорогого, самого любимого человека на свете. Ибо самопожертвование — это одно, а такое самоуничтожение — совершенно иное. Жаль только, что прозрение
