и длинная, не то что сейчас. Дейв снят в полупрофиль, уголки рта слегка приподняты. С третьего фото смотрят Бен, снимок сделан месяц назад кем-то из его приятелей. Та же худая шея, сигарета во рту: это первая фотография, на которой Бен курит.
В тот же день к вечеру Мьюзек принес рамку, и Дейв сразу повесил ее на стену. Ему казалось, что в этих трех портретах кроется объяснение всего, что произошло, но в то же время он чувствовал: это объяснение понятно ему одному, и попытайся он поделиться своими ощущениями с другими, скажем с тем же Уилбером Лейном, — ответом ему будет лишь недоумение.
И все-таки во взглядах троих мужчин угадывается одна и та же подспудная, тайная жизнь. Все трое смотрят робко, чуть ли не покорно, но одинаково приподнятые уголки рта свидетельствуют о потаенном бунте.
Они все трое — одной породы, нет у них ничего общего с такими, как Лейн, и Масселмен, и мать Дейва. Ему представлялось, что все люди в мире делятся на два сорта: одни покоряются, другие — нет. Еще в детстве он образно делил человечество на тех, кого секут, и тех, кто сечет.
Отец Дейва всю жизнь гнул шею, лез из кожи вон, добиваясь банковских ссуд; он и умер-то в вестибюле банка. Вполне возможно, что эта ирония судьбы вызвала у него перед смертью ту же усмешку.
Но у отца тоже был в жизни поступок, отдававший бунтом: до конца дней он платился за него; годы прошли, а мать все поминала отцовскую выходку, бросая Дейву:
— Настоящий Гэллоуэй, весь в их породу!
А случилось это еще до рождения Дейва. Никто, кроме отца, не знает, что там произошло на самом деле. Просто как-то вечером, 4 июля, он не пришел домой. Мать звонила в клуб, друзьям — никто ничего не знал. Отец вернулся в восемь утра и попытался незаметно проскользнуть к себе в спальню: видимо, надеялся смыть с воротника рубашки следы губной помады.
Всю жизнь его попрекали тем случаем, а он только голову опускал. И все-таки Дейв убежден, что отец не жалел о том, что произошло. Когда мать принималась его пилить, отец, бывало, украдкой подмигивал Дейву, словно ребенок уже мог его понять.
Не потому ли ни дня не проходило у отца без нескольких порций виски — он не пьянел от них, просто они чуть-чуть сдвигали реальность. Дейв никогда не пил. Он жил помаленьку, не слишком много требуя от жизни, но был и у него свой бунт, пожалуй, более яростный, чем у отца. Женившись на Рут, он бросил вызов, не зная толком, против кого и чего восстает, — он бунтовал против всего света, против всех Масселменов и Лейнов мира. Он нарочно выбрал ее — такую. А возьми он ее с панели, было бы еще лучше.
Когда-нибудь он смог бы рассказать Бену о виргинском бунте отца, но о своем, увы, — никогда. Кто знает, может быть, сын со временем поймет сам? И когда Дейв всматривался в младенческое еще лицо сына, не искал ли он у него в глазах примет и предвестий того же мятежа? Тогда он этого боялся. Ему почти не хотелось, чтобы сын оказался не таким, как он сам.
Но у Бена тот же взгляд, что у них с отцом и у всех людей их породы. Некоторым, правда, удается подавить в себе протест, не дать ему пробиться на поверхность. Другие бунтуют. О Бене судили два психиатра, но откуда им было знать, что дед его раз в жизни провел ночь вне дома, а отец женился на девке, которая переспала со всеми его приятелями! В шестнадцать лет Бен ощутил потребность поставить завершающую точку.
Не случайно Дейв поместил все три фотографии в общую рамку. Трое мужчин оказались едины. Каждый из них, в некотором смысле, был этапом общей эволюции. И прежде редкий день проходил у Гэллоуэя без мыслей об отце. А теперь отец постоянно присутствовал в доме, почти так же, как Бен.
Мать не написала Дейву, не приехала к нему. Она наверняка узнала о случившемся из газет. Возможно, сказала своему Масселмену:
— Я всегда говорила, что добром это не кончится!
Что правда, то правда. Уилбер Лейн тоже заранее предупреждал, что Бена признают виновным и передадут его дело в верховный суд. Эти люди всегда кругом правы.
Отныне цикл завершен. Дейв по привычке работал, так же педантично открывал и закрывал мастерскую, убирал на ночь с витрины в сейф часы и украшения, делал покупки в универмаге «Первый национальный» и готовил себе дома еду.
Жители городка уже утолили свое любопытство. Иногда Гэллоуэй вызывал их удивление, а может быть, и негодование, когда заговаривал с ними о своем Бене, как будто ничего не случилось. Куда бы он ни шел, чем бы ни занимался, Бен всегда был с ним.
За весь месяц не выпало ни капли дождя, и мужчины ходили без пиджаков. Из полиции доставили пикап, и при надобности Дейв в нем ездил.
Уилбер Лейн на один день приезжал в Эвертон, беседовал с учителями, приятелями Бена, продавцами, но к Дейву заглянул только мельком.
— На будущую среду назначен суд.
— Как там Бен?
Адвокат нахмурился.
— К сожалению, все такой же!
На этот раз дело было обставлено куда внушительней. Суд заседал три дня. Дейв остановился в том же номере с обоями в темно-зеленую полосу. Гостиница ломилась от постояльцев. Из Нью-Йорка и других городов понаехала толпа репортеров; кроме фотографов, явились кино-и телеоператоры. Судья на первом же заседании запретил вносить фотоаппараты и кинокамеры в зал суда, поэтому вся эта техника валялась в вестибюле, в коридорах, а также в холле гостиницы, где остановилось большинство свидетелей.
Бен не похудел и даже казался не таким угловатым, как раньше. Весь первый день Дейву снова пришлось просидеть взаперти в комнате для свидетелей. Он твердо решил, что при малейшей возможности попытается высказать, пусть для одного Бена, то, что понял в последнее время. Пусть не все, но хотя бы самое главное. Лейну о своем намерении он не обмолвился ни словом.
Вероятно, адвокат все же что-то заподозрил: он задал Гэллоуэю всего несколько невинных, вопросов, прерывая его при каждой попытке ответить подробнее. И только уже покидая место для свидетелей, Дейв успел торопливо проговорить:
— Я заодно с сыном.
Никто ничего не понял. Ему даже показалось, что от его слов всем в зале стало неловко, словно он допустил бестактность.
Взглянув немного погодя на Бена, он убедился, что тот тоже не понял. Во время заседания сын несколько раз с любопытством посматривал на Дейва. Теперь он сидел отдельно от Лилиан: их разделяли охранник и надзирательница. Зал на этот раз был просторнее и торжественнее, но в перерывах публика точно так же устремлялась к выходу — покурить, выпить кока-колы. В последний день Дейв обнаружил в зале человек тридцать эвертонцев: они приехали автобусом. Дверь оставили открытой, чтобы было слышно тем, кто теснился в коридоре.
Дейву оставляли место во втором ряду, каждый раз одно и то же, между молодым адвокатом из Покипси и женой одного из судей. Выступление Уилбера Лейна длилось два с половиной часа, и около пяти присяжные удалились на совещание.
Почти вся публика покинула зал. И в шесть, и в семь, перед зданием суда на каменных ступенях у подножия белых колони было не протолкнуться. Мужчины возвращались из ближайшего бара, от них попахивало спиртным.
Проходя мимо Дейва, многие кивали ему, как знакомому. Кое-кто, вероятно, удивлялся его спокойствию. Он знал: они не посмеют убить его сына. Пройдет время, он получит право навещать Бена в тюрьме, и мало-помалу, не спеша ему удастся убедить мальчика в том, что они — единое целое. Разве у него самого не ушли годы на постижение этой истины?
В наступивших сумерках вспыхнули разом все фонари, по обе стороны Главной улицы засияли неоновые вывески, над головами зароилась мошкара. Знатоки шныряли в здание и возвращались с известиями:
— Никак не придут к согласию. Спорят насчет девушки. Вызвали председательствующего.
Наконец в половине одиннадцатого толпа зашевелилась и хлынула в зал суда, который при
