тоже в пути, под боком у него наверняка примостилась Лилиан; взгляд его прикован к узкой полосе, высвеченной фарами грузовичка. А фары светят неважно, особенно левая — она ни с того ни с сего то выключается, то снова включается, как испорченный радиоприемник, который, если его встряхнешь, вдруг начинает работать. Что, если Бен об этом забудет? А вдруг его остановят полицейские, спросят документы? Ночью такое бывает. Не сочтут ли они его права недействительными?
Гэллоуэй ломал себе голову над всякой чепухой, быть может, лишь для того, чтобы не думать о другом. Он опять один в квартире, свет горит только в спальне, и, как пятнадцать лет назад, у Дейва и в мыслях нет, что можно прилечь, закурить; он сидит и сидит в кресле, глядя в пустоту.
По закону, водительские права Бена недействительны, во всяком случае, в штате Нью-Йорк: здесь их выдают с восемнадцати лет. Интересно, ведь два месяца назад, в марте, Бен ездил в один городишко в Коннектикуте, за триста миль от Эвертона, и сдал там экзамен на права. Отцу он об этом сказал не сразу, сообщил только, что ездил за компанию с приятелем: у того своя машина. И лишь неделю спустя, как-то вечером, когда они были дома вдвоем, сын вытащил из кармана бумажник, откуда вынул какую-то бумажку.
— Что там у тебя? — полюбопытствовал Дейв.
— Погляди.
— Права? Но ты, надеюсь, понимаешь, что не можешь садиться за руль в штате Нью-Йорк?
— Понимаю.
— Тогда зачем?..
— Низачем. Просто сдал экзамен, для собственного удовольствия.
До чего же он гордился этим клочком бумаги, на котором была поставлена его фамилия! Каким взрослым казался сам себе!
— На все вопросы ответил?
— Запросто. Вызубрил руководство.
— А ты сказал, где живешь?
— Сказал — в Уотербери. Они документов не спрашивают. Я одолжил у дяди моего приятеля машину с коннектикутским номером.
Бен научился водить года два назад, если не раньше, а с машиной возился уже давно. Лет в десять мог загнать ее в гараж и вывести оттуда, потом во дворе стал упражняться в вождении.
Дейв, улыбаясь, вернул сыну права.
— Смотри, не вздумай ими воспользоваться!
По словам Изабеллы Хоукинс выходило, что он уже тогда каждый вечер бегал на свидания к Лилиан. Заходил к ее родителям — он же был приятелем Стива, ел вместе со всеми сандвичи, наливал себе молока, потом мыл стакан — словом, вел себя как член семьи. Но труднее всего представить себе, что Бен, который никогда и ничего не делал по дому, не умел ни постель убрать как следует, ни ботинки почистить — этот самый Бен хватается за молоток и чинит ставень у миссис Хоукинс.
Внезапно Дейв понял, что ревнует. Только что, когда он слушал Изабеллу, кровь внезапно бросилась ему в лицо — это был самый настоящий приступ ревности.
Сам он ни разу не заходил к Хоукинсам. Проезжая мимо, видел их ветхий деревянный дом, с облупившейся краской, окруженный грудами хлама; около веранды вечно копошились дети и щенята. Эта мелюзга выкатывалась на дорогу совершенно неожиданно, и, чтобы не задавить кого-нибудь, Дейв всегда предусмотрительно сигналил.
Медно-рыжие близнецы гоняли по тротуарам на велосипедах, не прикасаясь к рулю, и вопили, словно индейские воины.
И вот два, если не три месяца Бен ежедневно виделся с этими людьми и, наверно, начал считать себя чуть не членом их семьи.
Перед отцом он ничем себя не выдал. Ни разу не обнаружил желания поговорить по душам. Он и малышом не любил излияний. Дейв помнит, как в первый раз отвел его, четырехлетнего, в детский сад. Малыш не заплакал, только бросил на уходившего отца долгий, укоризненный взгляд. Придя за сыном, Дейв с тревогой спросил:
— Ну как тебе тут?..
Мальчик ответил невозмутимо, без улыбки:
— Хорошо.
— Воспитательница добрая?
— Я думаю, добрая.
— А дети?
— Тоже.
— Что вы делали?
— Играли.
— И все?
— Ага.
Шли месяцы. Дейв изо дня в день задавал те же вопросы, мальчик отвечал всегда одинаково.
— Тебе нравится в школе?
— Да.
— Там веселее, чем дома?
— Не знаю.
Много времени спустя, расспрашивая и сопоставляя ответы, Дейв обнаружил, что в школе над Беном измывается одноклассник, который гораздо выше и сильнее.
— Он тебя бьет?
— Бывает.
— Чем бьет?
— Кулаками, чем попало, а то просто толкает в грязь.
— А ты не защищаешься?
— Когда буду таким же большим, как он, я его побью.
— Учительница позволяет ему тебя обижать?
— Она не знает.
В те годы он был коротконогий, голова казалась несоразмерно большой; отец часто замечал, как он, воображая, что его никто не видит, что-то яростно бормочет себе под нос.
— Что ты говоришь, Бен?
— Ничего.
— С кем это ты разговариваешь?
— Сам с собой.
— И что же ты сам себе рассказываешь?
— Всякие истории.
Что за истории — Бен не объяснял. Он бдительно охранял свои тайны. Долгое время Дейва мучил вопрос: что он скажет сыну, когда тот спросит о матери? Необъяснимое суеверие мешало ему говорить, что она умерла. А как объяснишь ребенку, что мать бросила его, и он никогда ее не увидит?
Но Бен ни разу об этом и не спросил. Ему шел седьмой год, когда они наконец расстались с Уотербери. Неужели ребята в школе, знавшие все из разговоров родителей, открыли Бену правду?
Возможно, так и произошло, но по его поведению ничего нельзя было понять. Бен не казался ни угрюмым, ни замкнутым; как у всех детей, у него случались вспышки бурного веселья.
— Тебе хорошо живется, Бен? — часто спрашивал отец, стараясь придать голосу побольше беспечности.
— Хорошо.
— Вправду?
— Вправду.
— Ты бы не поменялся ни с каким другим мальчиком?
— Нет.
Только так, кружным путем, Дейв надеялся что-нибудь узнать. Как-то, гуляя с тринадцатилетним Беном
