жестокости голословными и беспочвенными. Кроме того, не надо обольщаться, что вся
общественность — это беззаветные борцы за гуманность и справедливость (просто в
государственных структурах этим качествам нет места из-за самой природы
государственного правления). Общественность, по крайней мере, в некоторой своей
части, имеет (или думает, что имеет) те или иные интересы к продолжению практики
спесиецизма, в т.ч. сознательного выращивания и убийства животных для пищи. Как
мы только что могли увидеть, люди также готовы принять к мышлению такие
вводящие в заблуждение формы, подвергнутые нами критике в этой главе.
В каких случаях и с какими возможностями может выступать Движение за
освобождение животных против этих древних (со времен античности) предрассудков,
причем большей частью облаченных в одежды силы и власти, и буквально
пронизывающих наше жизненное пространство? И еще, может ли что-либо, помимо
рассудка и нравственности влиять на наши предпочтения в случаях возникновения
нелегкого выбора? Трудно в связи с этим искать некое утешение в том, что рано или
поздно угроза всемирного голода и назревающий продовольственный кризис заставят
нас понять неэффективность производства пищевой продукции из тел животных, как
метода обеспечения человечества продовольствием. Расплата за подобную
благодушно-выжидательную позицию может стать непомерно высокой в нравственном
и гуманистическом отношении, хотя вполне возможно, что выход из этого ужасного
кризиса будет найден своевременно и, очевидно, будет заключаться в рациональной и
гуманной диете.
Движение по охране природной среды является результатом другого кризиса,
приведшего человечество к таким трактовкам наших отношений с животными, которые
казались невозможными еще десять лет тому назад. Правда эпоха энвайронменталистов
была более связана с сохранением участков дикой природы и спасением видов,
находящихся под угрозой исчезновения, чем вообще с животными. Однако не нужен
был слишком большой скачок от осознания того, что несправедливо и дурно
обращаться с китами, как с гигантскими резервуарами, наполненными китовым жиром,
до осознания того, что несправедливо обращаться со свиньями, как с машинами для
превращения зерна в мясо. Эти факторы лежат в основе надежды на то, что у Движения
за освобождение животных есть будущее. Кстати, нет сомнения в том, например, что
движение за освобождение от рабства на своих ранних этапах выглядело более
обнадеживающе и перспективнее, чем нынешнее Движение за освобождение
животных. Поэтому говорить здесь опять будет История. Тем не менее, Освобождение
животных будет требовать, по крайней мере, от части человеческих существ,
величайшего альтруизма — большего, чем какое-либо иное освободительное движение.
Тем более, что животные сами по себе неспособны к тому, чтобы самим потребовать
своего собственного освобождения или протестовать против условий их жизни путем
голосования на выборах, проведения уличных демонстраций или борьбы с помощью
бомб. В то же время человеческие существа обладают научно-технической мощью,
чтобы продлить притеснение других видов надолго, или, по крайне мере, до тех пор,
пока мы не превратим планету в место, неподходящее для пребывания живых существ.
Если наша тирания будет и дальше продолжена, то это докажет, что вместо светлого
«венца творения» природа в лице человека получила такого тирана, свирепость
которого не смогли выразить самые циничные из поэтов и философов, говоривших об
этом. Избрав же другой путь, мы сможем самоотверженно принять этот назревший
«вызов эпохи» и доказать нашу способность к истинному альтруизму путем
прекращения безжалостной эксплуатации других видов, используя для этого нашу силу
и мощь не потому, что мы сильны, чтобы добиться этого, как бунтари и террористы, а
потому, что осознаем — позиция сильного, безжалостного варвара является в данном
