кольца, – видимо, для этой цели. Давление воды все нарастало, это было похоже на ураган, если бы разыгрывалось на суше. Каэтану крепко держали несколько чудищ, обвив все ее тело своими гибкими хвостами. Счастье, что она была надежно защищена от их шипов панцирем Ур-Шанаби. Внезапно Каэ поняла, что и доспехи, и шлем, и ее клинки шеолы воспринимают как неотъемлемую часть ее тела, и возликовала. Не хватало только, чтобы они оставили ее безоружной. В этот момент поток воды сбил с ног одного из жрецов, подхватил его, ударил о колонну и через несколько секунд уволок в бездну бесформенные останки некогда живого и мощного существа. Остальные даже внимания не обратили на это происшествие. Именно в этот миг Каэ потеряла остатки жалости к этим глубоководным монстрам.
А затем она как завороженная смотрела, как поднимается из черноты и мрака целый остров. Остров колебался, дышал, шевелил громадными конечностями, и это зрелище, происходившее в полном безмолвии, казалось сном – дурным, тяжелым и мучительным, когда хочется проснуться и разеваешь в крике рот, но ты нем, а сон продолжается. И конца этому нет и не будет никогда.
Кетус остановился на одном уровне с колоннадой и замер, давая возможность своим жрецам завершить ритуал. Один из монстров подплыл к Каэтане и возложил на ее грудь золотое украшение – совсем крохотное в его мощной клешне. Богиню полностью освободили, очевидно не ожидая от нее никаких действий, – ведь она покорно и неподвижно проделала весь этот путь. И когда до ожидающего своей жертвы Кетуса оставалось несколько длин копья, Каэтана сорвалась со своего импровизированного ложа. Она вскочила столь стремительно, что жрец не успел отреагировать – только грязно-желтые выпученные шары его глаз метнулись за ней, а он остался недвижим.
Интагейя Сангасойя схватила одной рукой талисман, а другой выхватила из ножен Тайяскарон. Движения ее были столь же скорыми и ловкими, словно она была на суше, – все свои силы, всю себя вкладывала она в эти секунды. Придавив голосящий талисман к каменной колонне, она вонзила меч в самый его центр, и сияющее лезвие разрезало золото на две части, словно это был воск. Только в этот момент очнулись глубоководные чудища, бросившись к ней. Разъяренный Кетус, которому, очевидно, и предназначался талисман, двинулся на нее, вытягивая свою непомерную клешню, но сбил несколько колонн и придавил сразу троих или четверых своих слуг, расплющив их в лепешку. Его гигантское тело не могло протиснуться в храм, не снеся его, а храм был построен прочно – на тысячелетия, с расчетом на катаклизмы. Даже невероятная мощь Кетуса не могла сразу одолеть его. А Каэтана была уже далеко, у выхода.
Пол под ногами ходил ходуном, она еле уворачивалась от падающих колонн и отдельных глыб размером с трехэтажный дом; какой-то из жрецов Кетуса успел захватить ее хвостом, но она обрубила его посредине, и чудовище отлетело в сторону. Храм рушился с грохотом, который был особенно слышен в царстве безмолвия. Каэтане оставалось сделать всего несколько длинных прыжков, когда путь ей преградила разъяренная толпа жрецов и беснующихся шеолов. Это был их мир, это была их стихия, и Каэ в какой-то миг решила, что проиграла. Единственным утешением служило то, что талисман она успела уничтожить, а значит, и умирает не зря. Но, видимо, ее сущность вообще не принимала самого факта смерти.
Как и в прошлый раз, Интагейя Сангасойя не заметила, каким образом доспехи Ур-Шанаби сотворили ее преображение. Она только почувствовала, что и ей, как Кетусу, тесно в остатках храма. Чудовище, беснующееся позади, разрушало его с каждым толчком, и Каэ, рванувшись вперед, тоже внезапно обрушила пару колонн. И только тогда поняла, что ее тело выросло до грандиозных размеров, что толпа шеолов и жрецов Кетуса пятится от нее и что громадные когтистые лапы, покрытые лазоревой чешуей, только что были ее руками...
Самаэль открыл глаза и сел в постели, прислушиваясь. В спальне кто-то был. Урмай-гохон бесшумно откинул шитое золотом покрывало, спустил ноги на пол, и они тут же по щиколотку утонули в пышных сихемских коврах. Самаэль мельком отметил, что иногда и роскошь может быть полезной.
Смуглый мускулистый исполин без единого звука проскользнул под задернутым пологом, оглядел комнату. Его острый взгляд ловил малейшие признаки движения, колебания теней. Но все было тихо и пустынно – никто не осмелился нарушить покой Молчаливого этой темной ночью. Однако урмай-гохон, как зверь, как кровожадный уррох, верил не своим глазам, но чутью, которое его еще никогда не подводило. Скользящим движением он протянул руку к низенькой скамейке, на которой обычно лежал его меч Джаханнам, и, когда рукоять удобно умостилась в ладони, почувствовал себя значительно увереннее и спокойнее.
Тяжелая бархатная штора, закрывавшая окно, всколыхнулась и опала. Самаэль напряг мышцы, встал в боевую позицию.
– Надень венец, господин, – внезапно попросил меч. – Надень Граветту. Повелитель будет говорить с нами.
Урмай-гохон не любил слушаться чужих советов и исключение делал только для своих вещей – меча и венца, обладавших более изворотливым умом, нежели все его советники, вместе взятые. Меч Джаханнам и золотой венец Граветта были свидетелями той, давней, Первой войны с Мелькартом и верно служили царю Джаганнатхе. Добытые Самаэлем в отчаянном бою, они видели в нем наследника и преемника их прежнего хозяина. А наделенные магическими способностями и невероятной силой, эти предметы могли сыграть решающую роль в открытом столкновении с любым врагом. Поэтому Молчаливый не говоря ни слова надел на голову золотой обруч с драконьими крыльями.
И тут же увидел перед собой Нечто.
Он сразу узнал его. Эта сущность являлась ему во многих беспокойных снах, это она жила в недрах Медовой горы Нда-Али, это в ее смертельные объятия был брошен некогда своим отцом Чаршамбой наследный принц Эль-Хассасина – Лоллан Нонгакай.
Воспоминания обрушились на Самаэля ледяным водопадом, он буквально терял сознание, мечась между явью и собственным прошлым, вернувшимся к нему вдруг, в одночасье. То, что было загадкой для Молчаливого, то, о чем он и думать не хотел, чтобы не сойти с ума, внезапно вернулось, встало на свои места. Мысли кипели и расплавленным потоком захлестывали несчастную его голову, причиняя невыносимые страдания. Исполин зажмурил глаза, чтобы не видеть, чтобы забыться, но под закрытыми веками вспыхивали разноцветные пятна, взрывались огненные шары, менялись изображения – причем с такой невероятной быстротой, что Самаэль чувствовал, что сейчас не выдержит и сойдет с ума.
Это было очень больно.
Он вспомнил все. И королевский дворец в Сетубале, стоящий над лазурными водами Тритонова залива, и своего отца – грозного короля Чаршамбу Нонгакая, вечно молодого и нечеловечески прекрасного. Вспомнил храмы Ишбаала и жертвоприношения, которые сотворяли в них божеству Эль-Хассасина в конце каждой луны. И Медовую гору Нда-Али Самаэль увидел, как если бы сейчас находился там, и пещеру, охраняемую чудовищами, которые не тронули Чаршамбу, а испуганно уступили ему дорогу. И огромный сгусток тьмы с полыхающими зелеными пятнами, похожими на глаза, сгусток Зла, висевший в клетке из золотистого, медового света, тоже вспомнил. Он отчетливо видел самого себя – высокого, стройного, сильного, уже сильнее и выше, чем его могучий отец, – наклонившегося над выступом, на котором лежало украшение из зеленого золота. Талисман Джаганнатхи.
– Возьми, – сказал тогда Чаршамба. – Возьми его, и мир станет твоим.
А когда юный Лоллан Нонгакай встал на самом краю пропасти, пытаясь достать желанный талисман, отец не колеблясь ни секунды столкнул его вниз. Лоллан не кричал, падая. Он сумел превозмочь свой ужас и летел, сцепив зубы так, что клыки пронзили нижнюю губу и теплая кровь потекла по подбородку. Но он не разбился о камни где-то там, внизу, а попал в нежные объятия Тьмы. Эта Тьма и была богом Ишбаалом – малой частью сущности, которая носила имя Мелькарта.
Ишбаал коснулся разума юного принца, а затем отпустил его.
Отпустил, чтобы позвать спустя много лет, накануне решающего сражения.
– Я готов, – сказал Самаэль, открывая глаза.
– Пойдем в храм, господин, – тихонько позвал его венец.
И урмай-гохон послушно покинул свою опочивальню, миновал верных багара, которые хотели было последовать за ним да так и замерли, остановленные одним только движением бровей. Исполин вышел из ворот замка Акьяб и углубился в лес, туда, где в стороне от всех дорог стояло невысокое каменное строение – недавно построенный храм бога Ишбаала. Но только сейчас Самаэль понимал, кому именно возвел он этот
