виноват. И если он мне это не докажет, тогда я сам буду его судить. Устраивает? А хоть бы и не устраивает, я сказал — так будет. Голосуем — кто за то, чтобы меня оправдать?
Димон первый поднял руку, весело озираясь.
— Жалко вам, что ли? — сказал он, намекая, что это игра, что это понарошку.
И до многих его намек дошел.
Начали подниматься руки.
Но не у всех. Решили вытерпеть и не поддаться Наталья, Курков, Нина, Ваня и Вика с Тихоном. Елена собиралась тоже воздержаться, но решила, что нет смысла и, отвернувшись, чуть приподняла руку — ровно настолько, чтобы видел Маховец и не обратили внимания другие.
— Сколько вас! — удивился Маховец количеству недоброжелателей.
— Все равно большинство за! — крикнул неглупый Димон, подсказывая Маховцу примирительный выход.
Но тот не захотел им воспользоваться. Он начал с конца: подошел к Ване и ударил его кулаком по голове, сверху. Ваня упал, оглушенный. После этого Маховец ударил Нину по щеке. Она заплакала, уткнув лицо в колени, в книгу.
Маховец подошел к Тихону и Вике.
— Ну, ты, хватит! — приподнялся Тихон и тут же получил тычка в живот, отчего согнулся, а отшатнувшуюся Вику Маховец достал рукой издали, мазнув ей ладонью по лицу.
Наталью и Куркова не тронул, решив, что им хорошо досталось в прошлый раз.
— Сволочь! — крикнула Вика. — Мы проголосуем, но это силой, понял?
— Мне не надо силой, — ответил Маховец. — Сейчас поднимем ручки еще раз. Без всякой силы, ясно? Каждый голосует по совести, от души. Кто за мое полное и безоговорочное оправдание, господа присяжные?
На этот раз руки поднялись у всех. Насилие было очевидным и дало поэтому возможность подчиниться без ущерба для совести.
Только Ваня не поднял руки, потому что после удара Маховца остался лежать на полу.
— Э, парень, ты чего? — спросил Желдаков. — Ты не загнулся там?
Он обеспокоился по-настоящему, понимал — если паренек умер, события могут развернуться быстрее и страшнее, и он не успеет придумать, как спастись, не присоединиться к другим жертвам.
— От одного удара не умирают! — успокоил Маховец. Но все же пошел посмотреть, что с пацаном: незапланированных трупов ему не надо, он и в мирной жизни убивал только тех, кого хотел убить.
Маховец приподнял голову Вани, приоткрыл пальцами веко, потом пощупал пульс на шее, на руке.
— Живой, только без сознания.
— Ментовской удар! — запоздало оценил Притулов. — В самое темечко!
— У них и научился! — сказал Маховец. — Ничего, оклемается. Спасибо, граждане присяжные! Не дали погубить мою жизнь!
— И не надоест… — прошептала Наталья.
— Чего?
— Да нет, я так.
— Если так, то ладно, — разрешил Маховец.
Он устал.
20.30
Драницы — Мокша
Эти бараны даже не понимают, как важно ему было сказать то, что обычно не дают сказать на казенном суде, как важно было увидеть их поднятые руки. Пусть он сам это все организовал, не в этом суть. Суть в том, что Маховец действительно считал себя невиновным.
Конечно, все было немного не так, если по форме, но дело не в форме, а в корне. Отец Маховца не был алкоголиком, это он придумал для смеха. Многие придумывают про своих отцов и матерей, но хорошее — Маховец этого никогда не понимал. Какая разница вообще? Родители сами по себе, человек сам по себе. Отца Маховец не помнит, был отчим, который его не бил, но постоянно угнетал, читал нотации, пока Игорь (ему было уже лет пятнадцать), не сказал: «Отвяжись!» — а когда отчим, оскорбленный, потянулся к нему, чтобы схватить за ворот, ударил его по скуле, да так, что вывихнул палец. А мать была… Ну, мать, как мать. Как все матери. Работала, вечером варила суп, в выходные ходила с мужем в гости или принимала гостей, выпивали, пели песни, иногда плясали (тогда еще плясали на праздниках, дробно долбя пятками пол городских квартир и головы нижних соседей). Игорь пропадал после школы и вместо школы на улице. Там была его стихия, там было ему хорошо.
Но еще интереснее Маховцу было бы поведать не о том, за что его осудили, а о другом, более важном.
Вот поздний летний вечер, пацаны сидят на пустыре за домами, в бурьяне, развели костер, пекут в золе картошку, курят, разговаривают. Из темноты вдруг появляется Ляпа, которого все знали, а кто не знал, тот обязательно о нем слышал. Ляпа садится, вынимает изо рта одного из пацанов сигаретку, курит, чмокая губами. Он пьян. Бросает окурок в костер, поднимает голову, оглядывает всех.
— Вот ты! — показывает на Симона (Симонова).
— Чего?
— Того! — передразнивает Ляпа. — Уха моего! Иди сюда, я тебя дрёбну!
— За что? — канючит Симон.
— Дрёбну, потом скажу, — обещает Ляпа.
Симону не хочется, но за Ляпой такая слава, такой авторитет, что сердить его он боится. Подходит.
— Ближе.
Симон делает шаг.
— Ближе.
Симон делает еще шаг.
— Нагнись.
Симон нагибается.
Ляпа резко выбрасывает руку, но Симон отшатывается, рука не достает.
— Сучок! — орет Ляпа. — Убью! Ниже нагнись!
Симон нагибается ниже, получает свою плюху и идет на место.
Спросить, за что, он забывает, а Ляпа тем более забыл, что он собирался ему объяснить.
— Закурить, — говорит Ляпа.
Подают сигаретку.
Ляпа курит и вдруг начинает бессвязно повествовать о том, как он стал главным на «Техстекле» — это район был вокруг одноименного завода. Эту историю все знают, но впервые слышат ее от главного героя.
— Стоим. Зика. Друзья, хоё-моё. Ну, ла-ла, туда-сюда. Он наглеет. Зика, ты че? Ну, базар. Все стоят. Он одного, другого. Все молчат. Я говорю: Зика, кончай. Понял? Я говорю: кончай. Все молчат. А я говорю: кончай. Он идет на меня. Ты чё? Я говорю: ничё, мы нормально тут с пацанами. А ты кончай. А то в дребало. Кто, ты? Ну, я. А все молчат, ты понял? — спрашивал Ляпа всех, как одного. — Все молчат. Я понял: или я, или он. Он говорит: ты чё? Ничё, все нормально. Ты тянешь? Нормально всё. Нет, ты тянешь? Ну, тяну. Тянешь? Тут я его дрёбс. Еще. Он упал. По яйцам дрёбс. По роже. Ты понял? Почему? Не надо ждать. Понял? Бей сразу, потом будет поздно. Понял? И все. Где Зика? Я об него окурки вытираю. Понял? Почему? Я сказал: бей сразу, потом будет поздно. Иди сюда, — указал Ляпа теперь на маленького Масю (Масина Лешу).
— У меня голова болит, — неожиданно ответил Мася, чем рассмешил всю компанию. Но Ляпа не
