тебя одного. Там внутри шумит...
-- Бери, сын,-- сказал князь-воевода, на удивление последыша совсем не сердясь и даже улыбаясь так же добро, как улыбался ромей.-- Славный дар. Там, в ирии, в Царьграде, у тебя будет много таких диковин... всяких, и глиняных, и золотых.
Кувшинчик был такого чудесно белого цвета, какого последыш никогда еще не видел. Такой кувшинчик очень хотелось прижимать к щеке, нюхать и гладить со всех сторон.
Последыш подумал, что в ромейском ирии много всяких чудес, которые никогда не увидят ни Уврат, ни Коломир, а он увидит. Тогда он быстро съел кренделек, слизал крошки и патоку с липких пальцев и потянулся к раковине.
Розовый рот кувшинчика манил своей темной пустотою. Княжич заглянул внутрь, и тьма отступила и скрылась за округлым поворотом стенки, словно обещая какое-то новое чудо, припрятанное-припасенное в глубине. Княжич сунул туда руку. Рука съехала по гладкой стенке вглубь, но кончики пальцев почувствовали там еще больше непостижимой и совсем нестрашной пустоты. А теперь все это вместе -- и красивая белая гладь снаружи, и таинственная пустота внутри -- принадлежали ему, княжичу, и никому больше.
Он посмотрел на ромея, и больше не увидел в его глазах силы, что могла отнять его от рода навсегда.
Посланник василевса, силенциарий Агатон вздохнул с облегчением.
-- Сын кагана, послушай голос раковины,-- сказал он, приложив руку лодочкой к своему уху.
Другой ромей выбрался из-за стола помочь последышу. Малой отскочил было в сторону, но все-таки утерпел и устоял на месте. Ромей повернул раковину в руках княжича и прислонил ее горлом к его уху.
Из маленькой, но непостижимой пустоты, которую можно было всю обхватить руками, доносился нестрашный шум, поначалу напомнивший ему шелест листьев в темном лесу или голос ночного дождя, обложившего все небо над северскими землями.
-- Лес...-- вымолвил княжич.
-- Лес? -- удивился ромей.
И тогда последыш услышал, что совсем не похоже на лес. Скорее уж в большом медном котле начинала закипать вода, или же в большом и старом березовом пне гудели шершни.
-- Сын кагана, когда ты увидишь
Краем глаза последыш заметил, что отец пристально смотрит на чудесный кувшинчик и начинает хмуриться. Он сдвинул брови и смотрел на ромейский подарок так, как смотрел когда-то вдаль, стоя на краю обрыва или на сторожевой башне. Он даже потянулся над столом к своему сыну и раздавил десяток всадников, скакавших через стол на крохотных, как тараканы, жеребцах.
Княжич сам протянул раковину отцу -- и ему вдруг сразу стало легко и совсем нестрашно стоять перед отцом и перед всеми ромеями.
Однако отец не взял раковину и даже поспешно отстранился назад.
-- Твое,-- глухим голосом, громом из дальней тучи, сказал он, повелительно подняв руку, измазанную раздавленными коньками и всадниками.-- Владей сам.
-- Каган Хорог, который твой отец, видел, как волнуется и поет великая вода. Да, маленький каган, твой отец видел великий понтос,-- опять высыпал много слов со своего лица-ладони старый ромей, и каждое его слово теперь казалось последышу обкатанным, будто хлебный мякиш.-- Каган Хорог желает, дабы и ты, его сын по прямой крови, увидел великие воды и великие чудеса, какие видел он сам, своими глазами. Каган выбрал тебя одного из всех, свою лучшую отрасль. Когда ты вернешься, твои братья, даже самые старшие, будут слушать твои рассказы и удивляться каждому слову.
Густые брови отца от речей ромея понеслись с запада на восток осенними облаками.
-- Я расскажу Коломиру,-- сказал последыш.
-- Расскажешь,-- покорно кивнул ромей.-- Он очень удивится.
Больше всего тогда и впрямь хотелось скорее показать чудесную раковину старшему брату и даже подарить ее Коломиру насовсем -- только сначала научить его, как надо слушать п о н т о с. Но отец запретил, сказав, что раковина -- подарок самого ромейского василевса и ее уже нельзя никому отдавать.
Последнюю ночь на земле своего рода третий сын князя-воеводы проводил один -- в самой высокой отцовой горнице, за тремя запорами и тремя заговорами, чтобы ничье змей-слово не подползло к нему в ноги и ничья злая мысль-птица не пролетела над ним, клюнув в темя. Хуже не могло быть того, как отпустить малого порченым тайно. На своей земле не успеют заметить, а в чужой дороге -- будет поздно: захиреет малой, ромеи сразу обман найдут. Они всегда обмана дожидаются и вздыхают с облегчением, когда дождутся. Так бы и рухнул весь мудрый замысел князя-воеводы, свитый узлом-косою на семь будущих колен Турова рода.
Окна-повалуши были наглухо закрыты. Из тьмы впору было прясть нитку и ткать черное полотно, но дело было не мужским, поэтому князь не пожалел для сына настоящей ромейской свечи из прозрачного воска, светившегося ярче самого огня на фитиле.
Свеча стояла посреди стола, и в ее пламени мерцали доспехи и мечи крохотных всадников. Княжичу не спалось всю ночь. Он поливал водой побитых воинов, они снова оживали и снова садились на своих коней-жучков, и снова пускались вскачь по гладкой столешнице, ища врагов, сражаясь невидимо с кем и позвякивая броней. Когда княжич закрывал глаза, ему на слух чудилось, что по всему столу рассыпаются ромейские монеты.
Из-за дверей, из-под пола горницы тоже доносилось позвякивание, будто внизу тек серебряный ручей. Там отец, не смыкая глаз -- как и полагалось: от заката до рассвета -- ковал последышу имя, которым отныне будут называть княжича, уходящего за межи. Наковальней, как повелось издревле, служило седло, снятое с отцовского жеребца Града. Сначала отец согрел седло своей плотью. Конь Град накануне ходил под своим хозяином по кругу до тех пор, пока у князя само собой не брызнуло на седло семя. Молотом служила плеть, свитая из конского волоса и последних сжатых колосьев.
Когда сила рассвета за стенами и ставнями горницы сравнялась с силой начавшей увядать свечи, последыш все-таки не удержался и заснул на лавке перед столом под тихий звон сражения на столешнице и тихий звон чудесной кузницы внизу, под полом.
Когда дверь открылась, он очнулся и вышел сразу из двух горниц -- из отцовой и из пустой горницы своего сна. Из отцовской он успел прихватить со стола полдюжины чудесных всадников и спрятать их в свой поясной кошель, а из сна он другой рукой не успел выловить ничего, только без толку черпнул пальцами оставшуюся там тьму. Отныне и не могло быть у княжича никаких снов: за межами-пределами рода, в ромейской воле, снам полагалось стать явью и наоборот -- явь, принадлежавшая роду, превращалась в сны-воспоминания.
Больше не нужно было последышу в тот, последний день торить тропу крепкими словами. Родичи, собравшись единым духом, все сделали для него сами. Мамки вымели из дома всех уморившихся от ромейского духа ос, заговорили половицы, чтоб и вся дальняя дорога не скрипела под ногами княжича, и положили от порога горницы до самого берега рушник-дорожку, вытканную за один светлый день, от зари до зари.
Княжичу осталось только пройти по этой белой скатерти-дорожке, вышитой бороздами и зернами посеянной в те борозды пшеницы. И он пошел, щурясь от света и как во сне совсем не чувствуя тверди под ногами.
Женщины сразу запели на проводы княжича
Он шел, и все родичи плыли мимо него, как далекие берега. Ему нельзя было сойти с рушника так же, как никому нельзя безнаказанно сойти в сторону с моста.
-- Не робей, мы -- Туровы,-- подбодрил младшего брата Коломир, двинувшись рядом с ним вдоль рушника и догоняя малого.-- Тятя сказал, ты раньше всех воеводой станешь.
Последыш вспомнил про раковину, спрятанную в дорожный мешок, вспомнил, с каким изумлением
