кожей, теперь выступил одной горячей каплей, пробежал с шипением по его теменному волосу и, упав в глаз жене, обжег ей зрачок. Жена вскрикнула, как в первую брачную ночь, и впервые испытала наслаждение от соития с мужем. С тех пор она стала видеть тем глазом только то, что происходит под землей на глубине в одно поприще, а ее дочь родилась с красным зрачком. Вернее на месте зрачка у нее оказалась прозрачная родинка.
Наконец княжич посмотрел на ту невесту, что стояля между своих сестер, и понял, что увидел ее впервые. Она была смуглее лицом и темнее волосом, как будто Солнце, не двигаясь на небе, всегда светило ей в спину. Ее мать принес из половецких зеель в радимические земли один отбившийся от племени жеребец. Тот жеребец успел проскакать прежде по землям и северцев, и вятичей, но никто не смог его поймать, кроме молодого Лучина, знавшего от отца тайный заговор на гон зверя. Три вещих слова надо со свистом выдохнуть через нос против его бега. Тогда чем быстрее будет бежать зверь, тем медленнее будет уходить у него из-под ног земля, а то и вовсе может двинуться вперед, а не назад -- тогда или хватай добычу живьем, или сторонись.
Пока бешеный жеребец скакал, никто не видел красоты половчанки, а когда остановился, схваченный князем под уздцы, все Лучиновы увидели, что теперь могут гордиться добычей ничуть не меньше, чем своей радимической гордостью. Один из ветров следом захватил на востоке и принес Лучиновым слух, что половцы сами посадили девушку на бешеного жеребца и на целый день закрыли глаза и заткнули уши, чтобы не знать, куда и по какой дороге тот ее унесет. А родилась она половецкому кагану в самую короткую летнюю ночь от немой пленницы-гречанки благородного происхождения, причем в ее лоне едиственной защитой девственности оказалась золотая ромейская монета, которую каган потом вставил на место глаза, выбитого в бою стрелою.
Самим половцам та каганская дочь казалась еще более красивой, чем потом -- принявшим ее радимичам. Такой красивой, что мужчины, бросив на нее взгляд, сразу слепли до полночи, причем у ослепших стояла в глазах не тьма, а ее лицо, сама она и все, что было видно вокруг нее в мгновение того взгляда. Потому родичи, половцы, не ведавшие никаких межей, решили не выдавать ее замуж, а отпустить с жеребцом и ветром. Славян же спасла от слепоты ее более смуглая, чем у славянских красавиц кожа, а гордых радимичей и вовсе было трудно ослепить тем, что уродилось за их межами. Но и они дивились невольной добыче, потому Лучин и оставил для половчанки ложе посредине своей земли, чтобы никакие чужаки не дотянулись до нее через межу и не выкрали невзначай.
Каждый раз когда князь Лучин входил в лоно половчанки своей плотью, ему чудилось, будто он, самый быстрый охотник, вот-вот выпустит из рук самую дорогую в его жизни добычу. Каждый раз, когда копье наслаждения наконец пронзало ему хребет от крестца до холки, ему чудилось, будто его семя превращается в ветер, который не может угнаться за бешеным жеребцом. Такой и родилась его дочь.
Она выросла и стала красива невидимой красотой. Невидимой от того, что -- слишком стремительной. Стоило кому-нибудь взглянуть на девушку, стоило поднять перед ней веки, как он сразу удивлялся ее красоте, но разглядеть ту красоту и насытиться ею хоть на четверть уже не мог, ибо всякий взгляд, длившийся дольше мгновения, безнадежно отставал от ее красоты, как ветер от бешеного жеребца.
У нее не было на лице никаких родинок, и только самые ближние родичи знали, что все скрытые родинки тянутся сплошной тропой по ее хребту, как Млечный Путь через небеса.
Когда северский княжич увидел срединную дочь князя Лучина, то обомлел и сразу забыл о своем хитром замысле совсем обмануть радимичей. В один миг он полюбил девушку всем сердцем и захотел ее всей своей плотью так сильно, что стена кремника, подпиравшая его спину, затрещала и сама собой отстранилась от него на целый шаг. Не догадался об истинной причине легкого выбора ни сам княжич, ни тот,
Тогда Стимар собрался с силами и сам двинулся от стены кремника вперед и, чем ближе подходил он к невесте, тем все сильнее поддавался страху, который был, однако, убит первым же реченным словом.
На самом деле страх принадлежал не ему, а
Чем ближе подходил Стимар к невесте, тем сильнее ему казалось, что ее темные глаза немного косят внутрь. На самом же деле она видела его на шаг вперед. Такой дар передался ей от отца с матерью.
-- Вот моя свобода,-- сказал Стимар.-- Не первая и не третья.
-- Острый у тебя глаз, княжич,-- усмехнулся Лучин в свой правый ус, отчего ус присвистнул.-- Будь по-твоему.
Снова пронесся по горнице вихрь -- в один миг женщины Лучинова рода увели за двери до поры лишних дочерей князя, а выбранную женихом уложили на постель.
Затрещало над головами, посыпались сверху щепки -- и сразу стало во всем Лучиновом кремнике светлее. Оказалось, радимичи разобрали кровлю над княжьей горницей. Покрывало и брачная рубашка невесты стали белее снега, и лицо девушки еще больше посмуглело, напомнив Стимару издали заветную полынью на покрытой льдом реке.
Княжич поднял взгляд еще выше и с удивлением сощурился в синие небеса.
-- Мы, Лучиновы, всякое дело зачинаем при Солнце,-- гордо пояснил князь.-- Оттого -- и прозвание нашему роду.
-- А вдруг птица пролетит и уронит? -- отпустил лукавое слово княжич.
-- А стрелы на что? -- легко поймал князь то слово, как ленивую осеннюю муху.-- Ни одна птица не пролетит над кремником, кроме голубицы, которая -- на счастье. Мое слово крепко, княжич.
Теперь только ногам княжича еще оставалось помедлить, напоследок напомнив жениху, что женят того не по своей воле. И вот Стимар опустил взгляд на свои ромейские сапоги.
-- Кто будет мне снимать сапоги вместо невесты? Твой домовик? -- вопросил он, зная исконный обычай, что невеста должна своими руками стянуть сапоги с ног жениха перед брачным ложем.
-- Благодарим, что напомнил про старое, только сам ты запамятовал про новое, княжич,-- снова присвистнул правым усом князь.-- Принял обратный чин -- его и блюди.
Пока Стимар, глядя на свои красивые сапоги, рядился со скорым тестем по поводу последней свадебной чести, которую невеста должна оказать жениху, радимичи успели внести и поставить у изголовья ложа своего деревянного идола, а на самом изголовье оставили жареную утку.
Подняв глаза, княжич увидел на брачном ложе темную полосу, ровно отделившую невестину половину от пустовавшей до поры половины жениха. Он стал думать, что радимичи для какой-то своей выгоды навели на постели особую межу, пока не увидел, что это тень длинного меча, блеск которого еще не знал человеческой крови. То был меч-девственник. От своего острия чистым, блестящим родником он стекал в рукоятку, зажатую двумя деревянными руками. Ни в каком другом племени не было такого идола, державшего настоящий меч. У идола двумя свирелями, как и у князя Лучина, свисали усы, а над усами чернели выдолбленные, видно до самого затылка, глазницы.
-- Таков наш обычай,-- сказал князь Лучин.-- В иных племенах сват разрубает птицу и подает молодым перед брачной ночью. У нас -- приходит сам Перун-бог. Перун-бог сам разрубит птицу, когда ты, княжич, оставишь семя в нашем роду.
Стимару поднесли лохань с водой, и он, заглянув в нее, увидел свое отражение не на поверхности, а на самом дне, поэтому стал невольно черпать руками воду с самого дня, едва не срывая о сырое дерево ногти.
Потом он принял рушник и, закрыв глаза, стал, как делают и все люди, вытирать с лица мимолетно наступившую ночь.
Утираясь, он слышал, как повсюду вокруг него запираются наглухо двери. Наконец шумно выдохнул дубовый засов, устроенный по случаю “обратного чина” свадьбы с внешней стороны ворот кремника, и после этого ветер нагнувшийся в кремник сверху, положил в него, как в люльку младенца, тишину. Дыхание невесты не было слышно, ибо ничей слух не мог угнаться за ним. Из-за этого порой дочь князя принимали
