— Вам известно, что я познакомился со своей женой в хоре Адама в Стритеме? — вдруг спросил он, когда мы шли по последнему, как я надеялась, изгибу дороги. — Это он нас и познакомил. Я очень часто бывал там. Вдали от дома я чувствовал себя довольно одиноко, а мистер и миссис Баллести были ужасно приветливы со всеми. — Хор ему как будто нравился, но он неохотно говорил о годах, проведенных в музыкальном колледже. У меня осталось впечатление, что он не был ни старательным, ни особо многообещающим студентом.
— Наконец-то, слава Богу, — сказал он, когда мы завидели табличку «Лейтон». — Мои ноги меня доконают.
Его жалобный тон был последней соломинкой.
— Как жаль, — сказала я, стараясь не показывать, что меня это позабавило, — вам надо было напомнить мне о своих мозолях.
Он пораженно уставился на меня, вздернув брови.
— Черт побери, Дебора, не проговоритесь об этом где-нибудь! В моей работе есть вещи, которые иметь не полагается. Например, люмбаго и ревматизм. Остается удовлетворяться лишь «нервным истощением» или «вирусной инфекцией».
— А мозоли? — поддразнила я.
— О, их даже упоминать нельзя.
— Да вы шутите!
— Нисколько. — Он посмотрел на меня с довольным видом, поблескивая голубыми глазами. — Как будто вы не заметили, что есть я — это только приятная внешность.
Лейтон был застроен домами из красного песчаника с черепичными крышами. Треугольный участок, образованный церковью, хозяйственными постройками и залом собраний со входом под потемневшей от времени резной аркой, уже был погружен в темноту. Навстречу нам плыли голоса, вызывая, подобно опахалам, легкое движение воздуха.
Я затаила дыхание. Мы с папой любили многоголосное пение и даже часто шутили, что наши вкусы восходят еще к тем дням, когда творил Морли. Со времени папиной смерти ничто не вызывало у меня такого сладко-щемящего чувства. В сравнении с этой тончайшей остротой «Мои домашние» казались просто милой слезливой песенкой, и теперь мне больше чем когда-либо захотелось побыть наедине с собой. Так тонки были нити, связавшие меня с прошлым, что один смешок мог их разорвать. Надо отдать должное Колину Камерону, он не издал ни звука, даже не заговорил. Но он также и не выглядел взволнованным. Раздраженная этим, я в конце концов сама прошептала:
— Как прелестно!
— Да, конечно, — с готовностью ответил он, — совсем даже неплохо для местного хора.
Что за снисходительность! Неужели у него уже настолько запудренные мозги, что красоту он измеряет только успехом?
— Так зайдем? — предложил он и открыл дверь.
На мгновение все замолкло. Адам приветственно помахал нам, и мы уселись в задних рядах.
— От Адама всегда веет холодом, — заметил мой сосед. — В Стритеме было то же самое. Я помню… — Он, посмеиваясь, стал рассказывать о своих проделках там.
Когда мне стало уж совсем невыносимо, я вставила ледяным тоном:
— Да уж конечно, теперь вы совсем не тот, что тогда.
Я иногда говорю такие вещи четко и холодно и потом ненавижу себя за это. И теперь я сразу отвернулась. Я вспомнила все, в чем он мне так доверчиво сознавался по пути сюда, и почувствовала себя так мерзко, как будто ударила Йена, так мерзко, что чуть не заплакала. Теперь, когда я снова взгляну на него, он будет так же погружен в себя, как во время ленча. Я посмотрела — и ничего подобного. Полные губы расплылись в улыбке истинного удовлетворения.
— Да, конечно, наверное так. Благодарю вас, — смущенно — или мне показалось? — сказал он, и в этот момент вновь зазвенел рояль, и мы уселись поудобнее и стали слушать.
Трудно было поверить, что такое изысканное изящество исходило от плохо поставленных голосов в деревенском зале собраний, и конечно же, обитатели дома престарелых, кому и предназначалось это пение, получали огромное удовольствие. Но разве должна «Финляндия», страстная песня протеста, звучать с такой математической точностью? И кроме того, думала я, у старых людей музыка Сибелиуса скорее ассоциировалась бы со словами «Спокойна будь, душа моя, Господь всегда с тобой». С чем-то не ужасающим, но теплым, с добрыми обнимающими руками… с Отцом и детьми… с отцом и детьми…
— Поймите, я не смогу дойти обратно до дома на этих ногах, — сообщил мой сосед, расшнуровывая правую туфлю.
— Как жаль, — сказал Адам. Его это явно позабавило, длинное лицо сморщилось. — Вот лучшее, что я могу предложить. — Вытянутой рукой он придерживал старый велосипед.
Колин в ужасе уставился на него.
— А где у этой штуки перед?
Я не могла представить себе, чтобы он поехал на велосипеде. Я даже не могла решить, вправду ли у него болят ноги. Когда он понял, что Адам тоже без машины, он только разинул рот и округлил глаза. Когда же Адам прикатил велосипед, говоря «Конечно, есть вот это, если не боитесь», выражение его лица стало совершенно бессмысленным. Но сейчас без лишних слов Великий шотландец Колин Камерон перекинул ногу цвета зеленой хвои через седло.
Я вспомнила некоторые его самые ходовые баллады, душещипательно парившие под шорох кружевных платочков. Я даже однажды видела, как кто-то при этом пролил слезу. Вот бы им увидеть его сейчас, виляющего вдоль дороги, с глазами как блюдца! Но скоро я поняла, что и сама нахожусь в дурацком положении.
— Так я не буду вас ждать, Дебби! — донесся такой же резкий голос, как у Йена. — Смотрите, не проболтайтесь!
— Дебби! — еле выговорила я. — Вы слышали?
— Думаю, весь Лейтон слышал, — ответил Адам и устало покачал головой. — Еще раз извиняюсь, Деб. Никакой машины и, боюсь, очень скучный эскорт по сравнению с этим весельчаком.
Что-то в его тоне пробудило мое более раннее впечатление об их отношениях и прогнало мой первоначальный порыв заверить его в обратном.
— Вы его недолюбливаете, верно? — прямо спросила я.
Адам наморщил лоб. Веяние холода — а с чего я вспомнила это выражение? — стало совершенно ощутимым.
— Это так заметно? — спокойно спросил он.
— Конечно нет, — торопливо сказала я. — И извините меня, мне не следовало спрашивать.
— И если я вам не отвечу, — беззаботно сказал Адам, — то представляю себе, как эта совсем маленькая муха может превратиться в довольно большого слона. Да, мы поссорились — восемь лет назад — из-за того, что он делал со своим голосом. Я ему этого не простил и, наверное, во имя музыки не прощу никогда.
— Во имя музыки?
— Да, во имя оперной, классической, всего, за возможность заниматься чем я готов был отдать что
