Миша растянулся на них. Отсюда было хорошо видно и слышно море.
Море, как живое, набрасывалось на траулер, толкало его в борта. Тучи шли так низко, что клочковатые их языки лизали мачты плавбазы. День переходил в вечер, и небо было темнее океана.
А в океане суетился и перемещался город огней и шумов. У высоких бортов «Тунца» разгружались траулеры, оттуда доносились звонки лебедчиков, визг цепей, грохот моторов, окрики сигнальщиков, переговоры по мегафону, глухой стук катящихся по палубе бочек. Едкий дым подходящих и отходящих траулеров прибивало к воде. Милях в пяти от «Тунца» возвышалась стройная белоснежная «Печора». И там повторялась та же картина — сгрудившиеся у плавбазы траулеры, низко стелющийся дым…
К Мише подсел Кузьма.
— В салоне «Насреддин в Бухаре», половина выдрана, остальное — вполне интересно. Иди, не теряй времени, — сказал Кузьма.
— Не пойду, — равнодушно сказал Миша и, помолчав, добавил: — А почему ты не в салоне?
— Словечко сказанул, что старая фильма. Крутит Колун, он осторожный, но тоже и у него рвется лента. Все враз зашикали! Я их послал, куда надо, и попер к радисту.
— А у радиста что?
— Отбил телеграмму Алевтине.
— О чем?
— Ни о чем.
— Как — ни о чем?
— Нормально. Без содержания. Живу, тружусь, зарабатываю потерянные деньги, погода приличная, чего и вам желаю. Отбыл повинность.
Кузьма говорил с раздражением.
— Странные у тебя все-таки отношения с Алевтиной, — сказал Миша. — К чему ты упоминаешь непрерывно о том вечере? Ей ведь обидно.
Кузьма ответил не сразу:
— Думаешь, мне не обидно? Так опростоволосился! Другая жена еще бы утешила, приласкала, а она при тебе такой скандал подняла!
— Ты сам говорил да и она объяснила — не из-за потерянных денег.
— Ни в чем другом не виновен. И тоже ей объяснил — с головы до ног чистый! Почему же не поверила? Любила бы, так не высказывала недоверия. Хочешь знать правду? Ищет повода, чтобы придраться! Печенкой чую.
Они с минуту молчали, глядя на идущий мимо них на разгрузку траулер. Миша сказал:
— Несправедлив ты. Придумываешь о своих родных плохое.
Кузьма порывисто повернулся к нему.
— Придумываю? А ты ее радиограммы прочти, я тебе дам. Хоть бы раз словечко — милый, дорогой, скучаю по тебе. Скажешь — стесняется? А у других не стесняются, пишут, как чувствуют. Придумываю! Батя такую головомойку устроил, когда я признался, как тошно бывает, чуть в рейсе о семье подумаю. — Он с раздражением махнул рукой. — Э, что там расписывать! Твой браток меня к себе вызывал, наставлял на правильный путь…
— Алексей? — с удивлением спросил Миша.
— Кто же еще? Вроде другого брата нет у тебя. Такая была агитация с пропагандой! И все слова до невозможности правильные! Просто молчи да слушай, да жалобно вздыхай, вот такие слова.
Миша рассмеялся.
— На тебя мало похоже, чтобы ты молчал и вздыхал жалобно.
— Отвечал, конечно. Оправдывался. — Кузьма вдруг чуть не закричал — Нет, ты понимаешь — оправдывался! А что это значит? Виновен, стало быть, раз оправдываешься. Вот таким меня сделали. Я тут уродуюсь, из кожи вон лезу, еле руки не кусаю, когда о Лине думаю, — и я же еще виновен, нужно оправдываться!.
Они опять помолчали. Миша осторожно спросил: — И сейчас все так же о Лине тоскуешь? Кузьма угрюмо ответил:
— Чего сейчас о ней тосковать, если ей безразлично, каково мне? Я сейчас разочарованный в дымину, правильный от пяток до макушки. Работаю, ни от кого не отстану, никому не позволю вперед себя вырваться. Рыбку — стране, деньги — жене, сам — носом на волну! Больше нечего от меня требовать. А что про себя думаю, то мое дело. И после объяснения с батей ни с кем теперь не буду откровенничать. Тебе одному можно сказать, ты парень вроде хороший, не треплив, а еще кому раскрываться — себе дороже выйдет! Помнишь, что я тебе говорил о Степане? Вот уж кто не перестает присматриваться, как я себя веду. Даже у радиста интересовался, что за телеграммы домой отбиваю.
— Не хочешь ни с кем откровенничать, а зачем ты мне все это рассказываешь? — с упреком спросил Миша. — Не нужно мне знать о ваших взаимоотношениях со Степаном!
— Правильно, не нужно. А рассказываю затем, чтобы ты ненароком в наши дела не встрял. Он хитро поинтересуется, ты чего-нибудь ответишь…
— А сам только что признавал, что я не из трепливых. Кузьма еще посидел на горке дели и удалился в кубрик.
Миша лег на спину, сосредоточенно всматривался в небо. Ночь, безлунная и свободная от туч, окутала океан. Качка была бортовая, звезды, проносясь слева направо и справа налево, прочерчивали короткие сияющие черточки. Миша с удивлением отметил про себя, что качка у них на судне непрестанная и, вероятно, небо всегда такое же искристое, но только сегодня он разглядел его — раньше лишь смотрел, но как-то не видел: до сознания не доходило. Разговор с Кузьмой заставил Мишу вспомнить о собственных горестях. Миша недоумевал — то негодовал, то жалел себя. Нет, у Кузьмы все ясно — милые побранились, потешили себя кратковременной ссорой и снова помирятся. И давно уже помирились бы, не уйди Кузьма в рейс. Правильно назвал океан Шарутин — великий разлучник. У него, у Миши, куда сложней, ибо непонятней. Не было причин для ссоры, даже малейшего повода не разглядеть — а ссора такая, что никакими объяснениями не заглушить, никакими оправданиями не оправдаться. Кузьма сердится — заставили признавать, что виновен, гордость его страдает. А он, Миша, и хотел бы повиниться, да не знает промаха своего, рад бы извиниться, да не догадывается, в чем. И все думается, каждую свободную минуту думается — что совершилось?
— Засела ты у меня в душе, как топор в коряге, — с досадой пробормотал он и с удивлением, жалея себя, добавил — Надо же! Со всех сторон посмотреть если — втюрился…
От влажноватой, мягкой дели шло накопленное за день скудное тепло, в воздухе быстро холодело. Миша все глядел на темное безоблачное небо — в нем крупные звезды прочерчивали яркие искорки при каждом крене траулера.
6
Почти три недели погода держалась между штилем и штормом — «нормально неспокойная». За это время «Бирюза» лишь раз сдала улов на базу, а дальше промысел пошел хуже: разразились штормы.;В районе между Гренландией, Исландией и Норвегией, в атлантической «кухне погоды», обычно зарождаются все зимние бури, обрушивающиеся на Европу и Азию. Остров Ян-Майен лежит в центре этой дьявольской кухни, а рыбачьи флотилии, гоняясь за сельдяными косяками, пересекли полярный круг и все дальше отрывались от скалистых, но сравнительно безопасных Фарер, все ближе подходили к зловещему острову.
Первый шторм выпал несильный, ветер метров на восемнадцать в секунду. Но волнение быстро прибывало, волны перехлестывали через фальшборт, на палубе натянули штормовые леера — при ходьбе хвататься руками. Карнович и в эту погоду высыпал порядок. То же сделали: и другие капитаны. На «Коршуне» волны оборвали вожак, Никишин погнался за сетями, но всех выбрать не смог. После этого случая никто уже не рисковал сетями в шторм.
Шарутин посмеивался над Карновичем:
