прикидывал, как убедить других, — явились новые мысли, он пытался оценить их истинное значение, представить себе дальние выводы из них. Он — руководитель бедующего флота, он должен соответствовать своему посту. И он думал о том, что нужно после бури предпринять, чтобы усилить способность судов бороться со стихиями. Среди этих мыслей были и мелкие — реконструировать трюмные закрытия, вместо палубных люстр поставить везде прожекторы; и идеи покрупней — заменить слабые машины двигателями помощнее, и посылать на дальные промыслы только новые суда, сходящие со стапелей, а старые специализировать на малых промыслах, во внутренних морях. И что такая реконструкция рыболовного флота уже производится и без него, на нее отпускаются ежегодно десятки, если не сотни миллионов рублей, он может только дополнительно указать на ее срочную настоятельность, лишь немного подтолкнуть ее, и без него спешную, докладами министру и рапортами правительству — и что он обязан, чуть вернется на берег, засесть за такие доклады и рапорты — и непременно, что бы ни отвлекало, засядет за них…
А сквозь эти важные мысли, по-деловому объективные и глубоко специальные, прорывались мысли помельче, очень субъективные, очень личные — и Березов, молчаливо терзаясь, отдавался им, забывая о больших проектах. В обезумевшем океане бедовал его флот, два суденышка гибли, к ним спешили на помощь — успеют ли? Как он может усилить подмогу? Не забыл ли он чего.
Кресло швыряло то вправо, то влево, оно то старалось вывалить Березова на стол, то пыталось перебросить через спинку. За стенами рубки оглушающе, изнурительно ревел океан. В душе Березова совершался перелом, еще день назад он не мог бы и подумать, что такой перелом возможен. Он видел гибель судов, сам дважды чуть не погиб. В трех книгах написано о нем, в двух помещены его портреты. Все слова, что писались и произносились о нем, были признанием его бесстрашия и умелости, это были только хорошие слова и главное — правдивые. Он вспомнил, как на катере, охваченном пламенем, мчался, зная, что идет на гибель, на врага, не уступавшего ему ни в храбрости, ни в умении, — он раньше должен был швырнуть врага в пучину, потом сам погрузиться туда. И лишь когда взрыв торпеды возвестил, что одно дело сделано, он приказал команде бросаться в шлюпку — ушел все же от гибели. То был честный бой, лицом к врагу, и он, капитан-лейтенант Березов, выиграл этот бой. Березов оглядывался на прожитую жизнь — не было в ней чего-либо существенного, чего он мог бы устыдиться.
Сейчас тоже шел бой, и Березов командовал им — бой против озверевшей природы. Бой был неравным, он шел из укрытий — враг не стоял перед ним лицом к лицу. Нет, не здесь бы ему быть, не здесь! Командовать смог бы и другой опытный моряк. Ему бы лучше находиться сейчас в рубке с Карновичем, с Лукониным вглядываться в бурную мглу, вместе с терпящими бедствие коршуновцами откачивать воду из затопленных трюмов, на одном из своих многочисленных траулеров пробиваться сквозь ошалевший ветер на помощь гибнущему товарищу. Он покоится в удобном кресле, самая страшная буря не вышвырнет его отсюда. Он дает руководящие указания, дела совершаются другими руками, его собственные руки тут не при чем.
— Да что же я? — сказал он себе гневной мыслью. — Все сделано, что нужно, все сделано, что можно! И указания мои — дело, хоть и руками не работаю. Нервы распускаешь, Николай!..
И хоть все было правильно — и приказы были делом, важнейшим в эту ночь делом, а распустившиеся нервы следовало приструнить, Березов все не мог с собой совладать: от нестерпимого желания быть вместе с теми, кто волею и мышцами боролся сейчас с ураганом за спасение товарищей, ему становилось больно. Его сжигала жажда немедленного действия, того внешнего действия, которое сейчас противопоказано — каждая новая команда, каждое новое настояние лишь ослабят прежние, уже отданные, уже исполняемые…
— Ждать, ждать! — прошептал Березов и повторил себе: — Все, что можно сделать, делается!
Чтобы заполнить тягостно плетущееся время, он поминутно поворачивался к столику, всматривался в карту, где уже четвертая точка обозначала бег Луконина, снова пропадал в широком кресле, снова закрывал глаза, чтобы лучше видеть, что совершается в море. На всех сторонах бушевал ураган. Полусотня траулеров, танкеров и плавбаз держат носом на волну, пересиливая стихию. Два траулера гибнут, к ним пробиваются товарищи, Карнович уже подоспел, других не пускает буря. А южнее сгущения рыбацкого флота, то наперерез циклону, то ему навстречу, то припадая к воде бортами, то зарываясь в волны, та носом пробивая их, летит на Ян-Майен Луконин, изо всей мочи летит Луконин…
Кратковременную тишину разорвал стрекот морзянки. Березов привскочил в кресле, ему не нужно было перевода радиста, чтобы разобраться в сообщении. Карнович докладывал, что «Ладога» перевернулась вверх килем и пошла на дно. Двадцать один человек команды спасены, боцман и капитан погибли, еще о двух, мотористе и стармехе, пока неизвестно — поиски продолжаются…
И только закончилась передача Карновича, радировал Луконин:
— Осветил прожекторами «Коршуна», организую помощь.
Нервы Березова сдали. Страшное напряжение этой ночи прорвалось молчаливыми слезами. Он скорчился в просторном кресле, вытирал платком лицо. Оба радиста, повернувшись к Березову спиной, делали вид, что, занятые своим делом, не замечают, что происходит с их начальником.
14
В момент штормового предупреждения на полубаке и на палубе «Бирюзы» тоже были понаставлены забондаренные бочки с рыбой, приготовленные к сдаче. Боцманская команда спешно убрала их в трюм. Степан собирался было часть бочек оставить в шкафуте, закрепить там распорками и клиньями, увязать брезентом. Капитан велел и эти бочки перенести в трюм и там укладывать аккуратненько «на стакан» — в стояк, а не в лежку и так, чтобы нигде не оставалось и пальца свободного пространства.
Заметив, что его распоряжения исполняются без энтузиазма, Карнович с мостика рявкнул в мегафон Степану:
— Милорд, просил бы пошевелиться! Два раза не повторяю.
И когда сияющий тихий вечер внезапно превратился в бурную ночь, на палубе «Бирюзы» не осталось ни одного лишнего предмета. Карнович обошел судно и ни к чему не сумел придраться. Он даже сказал, что штормовых лееров натянуто излишне — держась за один, будешь толкаться о другой.
— Больше лееров, легче переходить из носового кубрика на корму, если понадобится, — возразил Степан.
— Обязательно понадобится, — подтвердил Карнович. — И в связи с этим, дорогой граф, я предложил бы вам вообще на одну ночку переселиться из кубрика в кают-компанию, чем шествовать, в смысле шастать, цепляясь за леера. Кто-кто, а вы понадобитесь на корме.
Степан, подумав, прихватил матрац и одеяло с подушкой и водрузил временную постель на скамье в салоне. Его примеру последовали рыбмастер и тралмастер с помощником, у всех были дела на корме. Оставшиеся матросы тоже не захотели сидеть в носовом кубрике — на корме находились и гальюн и камбуз.
Карнович, удовлетворенный, возвратился в рубку. Шарутин, именовавший «восторгом перестраховки» стремление капитана педантично выполнить все мельчайшие требования штормовых инструкций, встретил друга язвительным экспромтом:
— Восторг перестраховки немыслим без сноровки, немыслим без умения трястись при тишине, на холоду потения, озноба на огне.
— Об этом и речь — нужно умение, — важно согласился Карнович. — А при умении ни один шебутяга-циклон не причинит зла. Между прочим, в морских словарях нет злоехидно-сухопутного термина «перестраховка», зато встречаются дружеские термины «страховка», «подстраховка». Можно пользоваться и глаголом «застраховаться», он тоже неплох.
В рубку поболтать со словоохотливым капитаном часто приходили начальники служб. Сейчас они были здесь все — штурманы, стармех, старпом, боцман.
Первый шквалистый удар урагана, сопровождаемый ливнем, никого не испугал. У штурвала стал Шарутин. Вахта была не его, но сумрачный внешне штурман, угрюмо на всех глядящий, с хмурой иронией басящий, любил править судно в волнение, как иные любят помчаться, сидя за рулем, по шоссе «с ветерком». Рулевой стоял рядом, перехватывая штурвал, когда Шарутин оставлял его.
