почти все больные погружаются в сон. В коридоре не слышалось торопливых шагов сестер, спешащих на помощь, никто не вызывал дежурного врача. Ольга Степановна отошла от окна, села на стул. Первый неожиданный разговор состоялся неделю назад. Куржаки умоляли уговорить Алевтину вернуться домой. Она зашла к Лине, когда возвращалась с дежурства у Юры. Лина не хочет вернуться. Она описывала свои обиды, она жаловалась, что Кузьма не понимает, как ей тяжко без него, как ей страшно за него. И она говорила точно такими словами, какими Ольга Степановна рассказывала о себе Сергею. Те же фразы, даже голоса их, такие разные, вдруг стали похожи: «Страх, вечный страх! У вас ураган, вас несет на скалы, разбивает, вы обледеневаете. Уткнусь в подушки и молча плачу, такой охватывает ужас».
Мария Михайловна с удивлением проговорила:
— Не понимаю, что могло потрясти тебя? Положение одинаковое, — жены рыбаков. Похожие чувства отливаются в одинаковые слова.
— Не это меня потрясло, что говорим одинаковыми словами, — задумчиво сказала Ольга Степановна. — Я не дура, понимаю, что такое быть женой рыбака. Я спросила Лину, что ей нужно для счастья, чего она добивается от Кузьмы? Она стала описывать, чего хочет, а я слушала и холодела. Алевтина называла, что я имела, именно это! И если бы она попросила рассказать, как я жила с Сергеем, она услышала бы то, о чем мечтает. Она желает одного — устроить жизнь с Кузьмой так, как была устроена моя жизнь с Сергеем. И она ничего другого не ищет для счастья, а я все это имела — и была несчастлива. Можешь ты это понять?
— Могу! Ты совершила одну ошибку. Сергей работал в море, там проходили его будни. На берегу он праздновал. Ты захотела превратить всю свою жизнь в непрерывно длящийся праздник. Ты задумала отменить будни, и это не удалось. Календарь не пишут одними красными цифрами, красные дни увенчивают обыденные, но не могут исключить их. Ты не согласна?
Ольга Степановна рассеянно глядела в окно, в непроницаемую предрассветную тьму. И ответила не сразу.
— Знаешь, Мария, я скажу кое-что, что тебя удивит. Не такая уж я бестолковая, чтобы не понимать: одно дело — отдыхать на суше, другое — трудиться на ней. И что праздники перестанут быть столь праздничными, а будни затопят существование… Что ж, и это я понимала. И готова была с этим примириться. Почти все люди с возрастом толстеют, становятся медлительными, в них остывает прежний жар. Молодость проходит, вот и все! И я уверяла себя, что все совершается по законам жизни, ничего не поделаешь, раз уж жизнь такая. Зато Сережа всегда, со мной, нет больше разлук, остальное несущественно! Говорю тебе, я готова была принять такую жизнь.
Она замолчала. Мария Михайловна испытующе глядела на нее.
— А теперь ты не хочешь принять такую жизнь?
— Да, Мария, больше не могу ее выносить!
— Что же случилось нового?
— Я уже сказала — произошел второй разговор, который потряс меня. Может быть, надо сказать поскромней, попроще, но не могу, это единственное слово — потрясена! Я все вдруг увидела по-иному, чем воображалось. Знаешь, идешь в предгрозовые сумерки, ничто не кажется незнакомым, и вдруг молния пронзительно все озарит и неожиданно поймешь, что мир вокруг тебя иной, ты еще не видела его по- настоящему.
— Ты говоришь, а я тебя не понимаю.
Ольга Степановна рассказала, как они с мужем пошли встречать возвращающиеся суда; и как на пристани Сергей бросил ей упрек, что она превращает встречу моряков в спектакль и радуется речам и музыке, а он впадает в отчаяние от того, что сейчас увидит родной свой дом, который она заставила его покинуть; и как он бежал из гавани; и как уже почти неделю они не разговаривают, лишь обмениваются несколькими словами; и что поэтому она выходит к Юрочке ночью, ей тяжко сейчас оставаться с Сергеем, она, покормив и уложив детей, уже одетая, чуть он входит, покидает дом; и как она все допрашивает себя, что ей теперь делать?
— Сергея можно понять, — сказала Мария Михайловна. — Он разволновался, понемногу успокоится. Все войдет в прежнюю норму.
— Не хочу жить по-прежнему! Меня ужасает норма, о которой ты говоришь! Одни будни, морские, сменялись другими буднями, сухопутными, так как утверждаешь. Все по-другому! Катастрофа, вот что произошло! Я сделала Сергея несчастным.
Мария Михайловна пробовала спорить, Ольга Степановна не дала. Совершилось несчастье — и она одна виновата!.. Море было не просто рабочей площадкой для Сергея. Как часто он со смехом говорил: «Поле нашей деятельности — океан», это так по-деловому звучало. Как радостно он твердил: «Так соскучился в море по берегу, так неможется без вас!» — и ее обманывали такие признания. Нет, она не обвиняет Сергея во лжи, все было правдой — в море работали, а не веселились, в море тосковали о береге. Но это не вся правда, только половина. Океан и рабочая площадка и призвание, в нем Сергей тосковал по берегу, на берегу тоскует по океану — вот это и будет всей правдой. Он стремится в океан, он радуется берегу — и это одно единое! А она разорвала эту связь. И что получилось? Нет, Сергей не разлюбил ее, он просто стал спокойным, почти равнодушным. Его не зажигает то, от чего он прежде вспыхивал, он теперь не нуждается в огне. Он хорошо работает, он слишком самолюбив, чтобы плохо работать. Исчезло только одно — увлечение. Нет увлечения дома, нет на работе, нет и в душе. И это начало взаимного охлаждения! Дальше так жить она не может.
Мария Михайловна спросила, после некоторого молчания:
— Тебе нужно мое мнение?
Ольга Степановна устало передернула плечами.
— Хотела высказаться. Излила душу — вот и все.
— И ограничишься тем, что излила душу? Ольга Степановна грустно улыбнулась.
— Поговорю с Сережей. Признаюсь, в чем призналась тебе. По-другому, конечно, но суть — та же. А дальше — как он сам решит…
В дежурную вбежала встревоженная сестра. Одному из больных стало плохо. Мария Михайловна поспешила к нему. Ольга Степановна вернулась в палату, где спал Юра. У его постели сидела Елизавета Ивановна.
14
— Иди, Олечка, — сказала она. — Трамваи уже ходят.
После возвращения из океана Березов должен был Приступить к оперативному руководству всеми районами промысла в Атлантике, приняв это дело от Соломатина. Но он попросил не отвлекать его от того, что лишь одно по-настоящему захватывало его сейчас. Березов углубился в разработку дополнительных мер, предотвращающих несчастья в бурю. Это был его долг перед собой и людьми — сделать все, что позволяла новая техника, чтобы катастрофа в океане не повторилась.
И чем больше размышлял Березов, как бороться с ураганами, тем тверже убеждался, что повторением уже существующих строгих инструкций не обойтись. Следственная комиссия установила, что к авариям на «Коршуне» и на «Ладоге» привела нераспорядительность их капитанов. Бесспорность этого вывода никто бы не смог опровергнуть. А отсюда шло другое — и тоже неоспоримое: от капитанов, даже опытных, нужно требовать большей тщательности, того самого, что называется чувством ответственности.
Таков был окончательный вывод из анализа катастрофы. Но его было недостаточно. Березов подписал заключение комиссии — и больше о нем не думал. Трагедию нужно изучать глубже. Причины ее были сложней.
Да, размышлял Березов, и Доброхотов, и Никишин поступили легкомысленно, оставив на палубе плохо занайтовленные бочки. Но если бы крепление лючин было лучше, бочки перекатились бы через фальшборт, не принеся повреждения. И если бы на «Бирюзе» двигатель был не в триста сил, а больше, Карнович скорей подоспел бы в район катастрофы и спас весь экипаж «Ладоги». И будь у Карновича
