Все меняется так быстро, что события, наслаиваясь друг на друга, вытесняются из памяти. Сколько раз я ловлю себя на этом! Казалось, ну этого-то точно забыть невозможно! А ведь забывается, забывается…
Виновата не память. Это похоже на то, как забывается детство: человек становится другим, другим и живет, даже не подозревая, сколько он позабыл важного и нужного. Если вдруг обнаруживаешь, что тебе самому трудно воспроизвести логику собственных тревог и поступков, значит, и те тревоги, и те поступки уже в прошлой жизни. И неважно, что ты при этом подумаешь о себе: 'Ай да Пушкин, ай да сукин сын!' или 'Надо же было быть таким кретином!'. Все – прожито, отлетело, ушло!
'Процесс пошел!' Подобной сентенцией обогатил русский язык первый и последний Президент СССР Михаил Горбачев. Да, пошел. Хотя и не туда, куда хотелось 'главному инженеру перестройки'. И совсем с другой скоростью! Затевалось одно – вышло совсем другое. Однако мы все еще находимся внутри этого процесса, а потому о его результатах судить нам, современникам, довольно трудно. Тем более что череда событий, начавшихся в нашей стране с середины восьмидесятых, была воистину шоковой и непредсказуемой.
Неожиданно для себя мы очутились в другой стране и в другой исторической эпохе. Самое время вспомнить, как это происходило.
ПРОЦЕСС ПОШЕЛ?
Начало 80-х
Одну из своих последних книг о России XIX века Юрий Трифонов начал словами: 'В середине семидесятых годов современникам стало ясно, что Россия неизлечимо больна'. К началу восьмидесятых годов XX столетия, на седьмом десятилетии своего существования, коммунистический режим медленно, но неотвратимо вползал в глубочайший экономический и политический кризис. Казалось, что это связано прежде всего с физическим одряхлением советского руководства, а также с грузом сталинского догматизма, перенесенного в иную эпоху теми, кто свою политическую карьеру начинал еще под опекой первого советского генсека и просто не смог преодолеть стереотипы минувшего.
Пока еще всюду висели лозунги, провозглашавшие славу мудрой политике КПСС, а саму коммунистическую партию именовавшие не иначе как 'умом, честью и совестью нашей эпохи'. В мудрости ее политики никто не смел усомниться. Во всяком случае, до ввода 'ограниченного контингента' войск в Афганистан. На глазах у всех распадавшийся на части 'дорогой товарищ Леонид Ильич Брежнев' продолжал украшать свой мундир золотыми звездами героя, лобызаясь с главами братских режимов и панибратски похлопывая по плечу прочих премьеров да президентов.
И все-таки что-то было уже не то, не как прежде.
Не заладилось с техническим прогрессом. Все больше пробуксовывала и обнаруживала свою неэффективность плановая социалистическая экономика. На Западе уже начиналась эра персональных компьютеров, эпоха информационной революции. У нас же так и не была доведена до конца предыдущая – научно-техническая. Пропасть между достижениями Запада и советскими реалиями становилась все больше и все фатальнее. Именно в это время стал популярен анекдот, в котором ответ на вопрос о том, когда мы догоним японцев и американцев, гласил: никогда!
Одновременно все очевиднее проявлялся кризис политической власти в условиях полного всевластия верхов и практически всеобщего послушания низов. Ситуация уникальная и раньше в истории не встречавшаяся.
Поэтому, когда на далекой гданьской верфи вспыхнули рабочие волнения и невесть откуда взявшаяся 'Солидарность' парализовала своими действиями режим одной из верных социалистических стран, очень многие сказали себе и в СССР: ну вот и поехало…
Почему-то чувствовалось, особенно молодыми, что этого уже не задушить. Ни советскими танками, ни введением военного положения. В этом предчувствии не было никакой мистики. В дни Московской Олимпиады, полупровалившейся по причине советской агрессии в 'дружественный Афганистан', одни мурлыкали оказавшиеся пророческими слова песенки о 'ласковом Мише', другие вышли на беспримерную манифестацию, в которую превратились похороны народного поэта Владимира Высоцкого. Этих других было слишком много, чтобы аналитики вроде Юрия Андропова не поняли: дело и впрямь дрянь. Для них – дрянь.
Говорят, страх парализует. Старцы из Политбюро были парализованы страхом уже давно. Собственно, они всю жизнь в страхе и прожили. Это тоже было наследством сталинизма. Очень стойким наследством. Люди боялись себе подобных, но еще больше боялись не безмолвствовавшего разве только в анекдотах собственного народа. Мне рассказывали, что отправленный в отставку еще при Брежневе один из членов Политбюро нередко за семейным чаем приставал к своим детям и их друзьям с одним вопросом: 'Как вы думаете, революции не будет?' Семья, конечно, воспринимала это как проявление старческих недугов, а дедушка-то был недалек от истины.
От накапливавшегося излишка 'горючего материала' необходимо было избавиться. Об этом и задумывались самые сведущие и неглупые из кремлевской номенклатуры. Старые сталинские рецепты прямого уничтожения людей в новых условиях не годились. Действовали более гибко. Кроме психушек для диссидентов применялись и высылки за рубеж, и допущение браков с иностранцами, и разрешение еврейской эмиграции в Израиль, и славная 'стройка века' Байкало-Амурская магистраль – все это было пилюлями для больного режима, еще не подозревающего сколь смертельна его болезнь.
Когда же выяснилось, что такое лечение малоэффективно, стали пробовать средства посерьезнее. Я имею в виду Афганистан. Кремлевским старцам показалось, что 'маленькая победоносная война на окраине' империи не повредит. Большой войны они не хотели, ибо уже не могли чувствовать себя в безопасности даже в подземных бункерах. Но и с 'Афганом', и с БАМом, и с тьмой других проблем (от коррупции до диссидентства) надо было что-то делать. Административно-командная система (так с легкой руки Гавриила Попова в первые перестроечные годы стала изящно называться система советского тоталитаризма) пришла к выводу, что она недостаточно административна и недостаточно командна. Иными словами, недостаточно тоталитарна. Ибо 'народ разболтался'.
Народ надо было поставить по стойке 'смирно'. Этого требовали не только генералы в погонах, но и хозяйственные генералы из военно-промышленного комплекса. На их языке это называлось 'закрутить гайки'.
Чего не знали генералы (и военные, и промышленные), так это того, что гайки уже не закрутить: резьба, проведенная сталинским резцом, казалось бы, на века, уже была сорвана. 'Андроповский эксперимент' после смерти Брежнева не продлился и года. Людей хватали в кинотеатрах и магазинах во время рабочего дня, но люди находили тысячи причин для самооправдания. А начальство, к которому шли из милиции грозные бумаги с требованием наказать тунеядцев, блюло свой интерес. Мол, покарать можно, а где я другого найду на эту работу? А если найду, будет ли он лучше прежнего?
Власть – мощный наркотик. Но лишь до тех пор, пока обладатель власти сам верит в свое могущество. И будь Юрий Владимирович Андропов чуть помоложе и будь у него чуть поменьше болезней, вероятно, он успел бы наломать серьезных дров, прежде чем убедился в тщете затеянного. Но для старика хватило и опыта первых неудач: не привыкший к властным стрессам организм дряхлой политической системы отказал окончательно. А вместе с ним и организм самого генсека.
Коммунистические вожди наконец начали понимать, что перемены (даже столь вожделенные) в духе их комсомольско-партийной 'тревожной' молодости – просто опасны. Пусть идет, как идет. (А после нас – хоть потоп!) И после смерти Андропова генсеком (еще на год) становится совершенно уже опереточный К.У. Черненко, тотчас же прозванный в народе 'кучером'.
Ни о каком кнуте этот 'кучер', конечно, и не помышлял. Обе российские столицы обошла тогда фраза, то ли и впрямь сказанная кем-то из его родных, то ли сочиненная кем-то из народных остряков. Впрочем, полагаю, не сочиненная, ибо юмора в ней не было: 'Хоть год, да наш!'
Этот нехитрый афоризм стал девизом агонии ортодоксального тоталитаризма. Бывший брежневский писарчук наивно полагал, что страна не свернет с проторенной за семьдесят лет дороги. И поэтому лучше ни во что не вмешиваться. И это оказалось куда мудрее, чем административный зуд по наведению порядка, сведший Андропова в могилу.
Период, названный в народе 'пятилеткой похорон правительства', заканчивался. Необходимость
