Базили ответил, что согласен с высказанными соображениями и внесенными исправлениями, и советовал: „При изложении Гучкова поневоле нельзя останавливаться перед тем, что язык и выражения будут, может быть, не вполне его“, но „изложить надо все“.[22]
В конечном счете текст подвергся значительным изменениям как по содержанию, так и по толкованию отдельных сюжетов, объем сокращен почти вполовину. Например, отношения Гучкова с генералом Алексеевым практически не освещены в газетной публикации. Новое толкование поведения Корнилова во время августовского выступления 1917 г., данное Гучковым, опущено. Тенденциозную окраску получили характеристики ряда лиц. Так, о жандармском генерале С. С. Савиче Гучков сказал: „Очень толковый человек“, а в газетной публикации этого нет. Значительно сокращены или изъяты характеристики еще ряда лиц, таких, как А. И. Верховский, Н. М. Потапов, Н. В. Рузский, М. А. Кедров, А. В. Колчак, А. С. Максимов и др.
В связи с изложенным возникает вопрос, успел ли Гучков ознакомиться с вариантом Оболенского и внести в него изменения и дополнения. По этому поводу имеется несколько свидетельств. Так, в письме Базили от 14 августа 1935 г., уже страдая „мучительной болезнью“, Гучков подтверждал наличие у него рукописи воспоминаний.[23] В ответном письме речь шла о „наших записях“, которые просматривал Гучков и вносил „исправления и дополнения“.[24] Скорее всего, здесь имеется в виду стенографическая запись, а не текст Оболенского. О том, что Гучков успел просмотреть рукопись „Из воспоминаний“, есть свидетельство Милюкова: „Этот текст имеет ту особенность, что Гучков успел с ним ознакомиться и его принципиально одобрить“.[25] Однако это утверждение было поставлено под сомнение вдовой Гучкова, М. И. Гучковой (Зилоти), находившейся при больном муже в последние месяцы его жизни.[26] Вероятнее всего, Гучков работал с текстом стенограмм как более значимым материалом, а не с текстом, составленным Оболенским.
После смерти Гучкова литературные агенты, получив от Руманова информацию, стали обращаться к Базили с предложениями опубликовать воспоминания Гучкова в эмигрантской прессе. Одному из них, представителю парижского литературного агентства „Cultura“, Базили сообщил, что передал воспоминания „в распоряжение душеприказчиков А. И. Гучкова“, и рекомендовал договариваться с ними.[27] Еще в конце мая 1936 г. вопрос о публикации „Из воспоминаний“ оставался открытым.[28] В конце концов текст был передан душеприказчиками Гучкова в „Последние новости“. По-видимому, инициатором в этом деле выступил Б. И. Элькин.[29] Следовательно, у душеприказчиков Гучкова оставались стенограммы, а полученный от Базили текст „Из воспоминаний“ они предоставили „Последним новостям“, остальные же копии остались у Базили.
Всего в нашем распоряжении имеется десять интервью Базили с Гучковым.[30] В тексте стенограмм сделана незначительная стилистическая правка.
Готовясь к интервью с Гучковым, Базили составил перечень вопросов, которые он предполагал задать во время беседы.[31] Свидание состоялось в клубе за завтраком в присутствии Руманова. Здесь же последний записал фрагмент воспоминаний Гучкова, который позднее опубликовал.[32]
Запись первого интервью сделана 5 ноября 1932 г., последнего из имеющихся — 5 февраля 1933 года. Их беседы, как правило, начинались в 17–17.30 и длились 2–3,5 часа. Некоторые дополнительные сведения о стенографировании бесед мы получили из сохранившегося в фонде Базили рукописного отчета стенографистки (на одной стороне листа без даты), с подзаголовком „Memoire“.[33] В нем перечисляются лица, с которыми она работала, указываются места встречи, даты (без года), количество затраченного времени, расценки. Среди прочих имеется запись за 30 января: „Запись у Гучкова с 5–7 1/2 = 2 1/2-70“. Далее идет сообщение о расшифровке записи беседы с Гучковым на 30 страницах, сделанной в тот же день. Однако этой стенограммы в фонде Базили не обнаружено. Следовательно, имела место, по крайней мере, еще одна беседа с Гучковым, следы которой теряются.[34]
Не все, о чем говорилось во время бесед, попало в стенограмму. В одних случаях это было сделано сознательно, ряд разговоров участники беседы просили не стенографировать, о чем есть записи в тексте. 30 августа 1935 г. Базили благодарил Гучкова за то, что тот находит время „заканчивать исправление и дополнение наших записей“.[35] По свидетельству Элькина и Николаевского, разбиравшего архив Гучкова, стенограмма была просмотрена и подписана Гучковым, подтвердившим правильность воспроизведения ответов на поставленные вопросы.
Что касается авторизованного экземпляра, то просмотренные нами материалы позволяют думать, что он был передан Гучковым Базили, а тот уже после смерти Гучкова отдал его душеприказчикам последнего. Это, видимо, и есть тот экземпляр, о котором известно, что он пропал в Париже во время войны. Таким образом, экземпляр, оставшийся у Базили и переданный затем в Гуверовский институт, по всей вероятности, является единственным сохранившимся. Ссылки на эти стенограммы отсутствуют также и у биографов Гучкова.[36]
Кроме десяти стенографических записей бесед Гучкова с Базили, в этой же коллекции хранится стенограмма под заглавием „Беседа с А. И. Гучковым“, датированная 10 февраля 1936 года. Следовательно, запись произведена за три дня до смерти. Последний год жизни Гучков был тяжело болен. В 1935 г. у него обнаружили рак кишечника. 21 октября его поместили в клинику Мирабо в Париже, где в декабре он перенес тяжелую операцию, но быстро оправился. Гучков не подозревал, от какого недуга страдает, и твердо верил в выздоровление. У его постели постоянно находились жена и дочь, В. Трэйл.[37]
О своей смертельной болезни он узнал за неделю до кончины и начал готовиться, „методически приводя в порядок свои дела и отдавая предсмертные распоряжения“.[38] Умирающий до последнего дня принимал посетителей, около него сидела стенографистка. „Беседа“ представляет собой стенографическую запись на 3 1/2 листах (машинопись). Каждый лист подписан В. Б. Ельяшевичем, его же рукой сделана правка „Беседы“. Это позволяет нам считать его последним интервьюером Гучкова.[39]
В предсмертных воспоминаниях Гучков коснулся эпизода, о котором ранее не упоминал. Речь идет о смерти генерала Крымова, об обстоятельствах которой ему сообщил подъесаул Кульгавов, адъютант генерала. Надо отметить, что к этому сюжету он обращался и ранее. В нашем распоряжении имеется запись беседы Николаевского с Гучковым 2 апреля 1929 г., содержащая некоторые детали выступления Корнилова. В частности, рассказ адъютанта излагается так: „После панихиды подошел адъютант Крымова, который сказал, что Кр[ымов] перед смертью просил его рассказать мне все подробности дела. Дело было, оказывается, так. Крымов был на фронте у Деникина; последний как-то его позвал и говорит, что Крымова скоро должен будет вызвать Корнилов и поручить ему поход на Птб; Ден[икин] советовал Крымову за это дело не браться, т. к, оно очень ненадежно. Тем не менее, Крымов, когда получил предложение, взялся (в остальном, ничего нового)“.[40] В записи же 1936 г. сказано: „Адъютант Крымова передал А. И., что когда он раненный лежал на полу, он сказал: „Если бы мне попался в руки Корнилов, я бы его собственноручно пристрелил“. В тексте это место взято в квадратные скобки, а на полях сделана запись: „Не для опубликования“.[41] Это дополнение позволяет по-новому взглянуть на содержание не дошедшего до нас последнего письма Крымова Корнилову, о котором известно из воспоминаний Лукомского.
Рассказывая об истории возникновения стенограмм, хотелось бы сделать несколько предварительных замечаний о Гучкове как мемуаристе. После окончания гражданской войны, оказавшись в эмиграции, он продолжал довольно активно заниматься политической деятельностью.[42] Написание же мемуаров, по-видимому, не входило в его первоочередные планы. Первые из имеющихся у нас стенограмм воспоминаний Гучкова относятся к марту-апрелю 1929 года. Записи его рассказов были организованы Николаевским и Элькиным в Берлине. Затем уже упоминавшиеся беседы в 1932–1933 гг. с Базили и в 1936 г. с Ельяшевичем. По всей вероятности, Гучков не очень был расположен записывать воспоминания, что и подтверждают хорошо знавшие его люди. Так, Николаевский писал, что Гучков „очень любит говорить о прошлом, но не говорить для печати. Он мечтает о том, чтобы написать воспоминания, подвести итоги, — и колеблется, боится взять непосильную ношу“.
