жизнь, или созидает? Это для поэзии не есть вопрос внешний, а самый внутренний. Для художника не всё равно, что такое радий в мире, сила разрушительная или созидающая. Радий — необходимое условие существования мира. Затем еще представьте себе, что что-нибудь изменилось в свете солнца. Неужели мог бы живой художник не заметить этого, и не изменилась бы вся его техника? Если теперешний художник, поэт не замечает изменения, — это показывает просто, что он плохой поэт. В этом смысле говорит З. Н. Гиппиус о Байроне и Мицкевиче. Мы утверждаем, что среди нас могут появиться Байроны и Мицкевичи. Без этой надежды не бывает жизни. Вспоминаю один разговор с Г. В. Адамовичем. Я говорил: у вас русская любовь к провинциализму, к захолустью. Только этой нашей захолустностью можно объяснить, что мы не увидели, что солнце изменилось в своем цвете и всё еще надеемся быть хорошими художниками. Ведь поставлен же вопрос о христианстве и не в наших маленьких разговорах; ведь сейчас Россия сделалась анти-христианской силою. Происходит опыт устроения жизни антихристиански. Как же об этом не вспомнить? Когда я говорил Г. В. Адамовичу: вот раскрыли в Лондоне форточку, свежим воздухом пахнуло, выгнали большевиков… Он мне ответил: что вы о таких пустяках, у нас есть поэзия! Ответил так же, как недавно только что вернувшийся из России человек: «Да что вы о таких пустяках, что такое большевики — у нас есть православие». Одно другого стоит. Та же неподвижность, та же коробочка.
Еще раз благодарю аудиторию за внимание. Я надеюсь, что наши усилия будут не бесплодны. Нигде в русской прессе эмигрантской мы не могли бы говорить так, как здесь. Все равнодушны к вопросам и христианства и поэзии и литературы и русской души. Где можно бы о них говорить? В «Последних Новостях»? Что им христианство? Им довольно своего атеизма. Напрасно и касаются они иногда каких-то реформ в церкви. Лучше бы не касались. А в «Возрождении» — так просто бы не поняли, о чем мы говорим. Пожалуй, меня бы сочли первым еретиком; с которым надо больше бороться, чем с Милюковым. Вот какое болото сейчас в эмиграции. Болото духовное и надо сказать эта «Зеленая Лампа» — это первая кочка, на которую мы взобрались. Будем же твердо на ней стоять. Мы себя заставим слушать, заставим с нами спорить, а этого нам только и нужно».
В. Ф. Ходасевич
В первый раз я увидел Владислава Фелициановича Ходасевича в мае месяце 1925 года на вечере Союза Молодых Поэтов и Писателей.
Союз был тогда в самом начале своего существования; «младшее поколение» еще не успело завоевать себе признания.
Быть напечатанным в «Современных Записках» или в «Звене» являлось в то время несбыточной мечтой и ни одна газета «молодых» еще не печатала.
Поэтому майский вечер Союза был большим событием для тогдашнего «Монпарнасса»: Довид Кнут, первый из всех участников Союза, выпустил свою первую книгу стихов.
Как председатель и идеолог Союза, я должен был прочесть об этой книге доклад — с вызовом «старшему поколению», с утверждением новейшей поэзии и т. п.
Перед самым началом доклада в зал вошел необычный посетитель.
Поэты почувствовали это сразу, но никто посетителя не знал.
У посетителя было надменное, умное, всё в морщинах, лицо и длинные волосы. Длинные волосы в то время носил только Бальмонт. Но Бальмонт, по приглашению Союза уже два раза выступал у нас, его знали.
— Кто же?
Впрочем, мне некогда было рассматривать незнакомца, я начал читать.
Вероятно, если бы я знал его имя, мой доклад не был бы прочтен с таким задором и самоуверенностью.
После окончания вечера (вечер вышел удачным, публика хлопала и докладу и «юбиляру» Довиду Кнуту, который читал стихи) Ходасевич подошел ко мне и представился.
Участники Союза пошли с ним на Монпарнасс в «Ротонду» и там Ходасевич познакомился со всеми. До глубокой ночи мы слушали его рассказы о Берлине, о Москве, о Блоке, о петербургском голоде, о Доме Писателей, о Белом, о Максиме Горьком — всего не перечислить.
Ходасевич был прекрасным рассказчиком и, в отличие от других тогдашних «старших», держал себя с молодежью, как равный с равными, чем очаровал всех.
В течение ближайших месяцев Ходасевич сделался самым желанным гостем в кругу молодых поэтов.
В то время поэтическая атмосфера эмигрантского поколения только еще смутно намечалась. В Союзе шла острая борьба между последователями Пастернака, считавшими, что «после Пастернака нельзя писать иначе», представителями имажинизма и футуризма и той группой, к которой примыкал и я, — стремившейся вернуться к ясности и простоте, к традиции начала 19-го века.
Знакомство с Ходасевичем оказалось чрезвычайно полезным для многих тогдашних молодых поэтов. Он решительно отмежевался от формализма и левизны и группа «неоклассиков» приобрела в его лице сильного союзника.
В начале 1926 года Ходасевич был приглашен заведывать литературным отделом в газете «Дни». Этот литературный отдел стал первым в Париже местом, где начали появляться стихи молодых поэтов.
Тот самый Ходасевич, у которого была репутация злого и беспощадного критика, в первые годы своего пребывания в Париже очень много сделал для младшего поколения. Он же, вместе с З. Гиппиус, впоследствии открыл доступ «молодым» в «Современные Записки».
Сам Ходасевич был прирожденным литератором: всё, что имело отношение к литературе, он воспринимал, как самое важное. У него всегда были литературные «враги», «друзья» и «попутчики».
Обладая широкой эрудицией, сам усердный работник, Ходасевич требовал такой же работы и от других. В этом отношении он был беспощаден, придирчив, насмешлив.
Эмигрантские «дички» принимали методы Ходасевича, но порой бунтовали. Одним из первых восстал против них Борис Поплавский.
В те годы Ходасевич находился в расцвете своего дарования. Всего несколько лет назад, в Берлине, он выпустил книгу стихов «Тяжелая лира», лучшую из всего им написанного.
Как большинство писателей того поколения, которое начало свою литературную деятельность еще в России, выехав заграницу, Ходасевич являлся представителем прежней традиции и в то же время активным участником новой зарубежной литературы.
