«Теза — ты свободен в этом волшебном и полном соответствий мире».
«Поэт ощущает себя абсолютно-свободным и ему кажется, что он может творить, что хочет. Он «теург», т. е. обладатель тайного знания, «за которым стоит тайное действие».
Голубой цвет — «Голубой Цветок» или Лазурь чьего-то лучезарного взора, т. е. образы высших вибраций астрального мира предстают поэту в этой начальной стадии. Этот взор, «как меч*, пронизывает все миры» (*Отметим, что все мистики и некоторые католические святые любят употреблять образ меча или копья, пронзающего сердце во время их мистических состояний).
Затем: «миры, предстающие взору в свете лучезарного меча, становятся всё более зовущими; уже из глубины их несутся щемящие музыкальные звуки, призывы, шёпоты, почти слова. Вместе с тем они начинают окрашиваться (здесь возникает первое глубокое знание о цветах); наконец, преобладающим является тот цвет, который мне всего легче назвать пурпурно-лиловым (хотя это название, может быть, не вполне точно)… Золотой меч, пронизывающий пурпур лиловых миров, разгорается ослепительно и пронзает сердце теурга. Уже начинает сквозить лицо среди небесных роз: различается голос, возникает диалог, подобный тому, который описан в «Трех Свиданиях» Вл. Соловьева.
«Таков конец «тезы». Начинается чудо одинокого преображения. Тогда, уже ясно предчувствуя изменение облика… теург отвечает на призыв… Имя почти угадано».
«И вот — начинается «антитеза». Как бы ревнуя одинокого теурга к Заревой ясности, некто внезапно пересекает золотую нить зацветающих чудес; лезвие лучезарного меча меркнет и перестает чувствоваться в сердце. Миры, которые были пронизаны его золотым светом, теряют пурпурный оттенок; как сквозь прорванную плотину, врывается сине-лиловый мировой сумрак (лучшее изображение цветов — у Врубеля)… Для этого момента характерна необыкновенная острота, яркость и разнообразие переживаний. В лиловом сумраке нахлынувших миров уже всё полно соответствий, хотя их законы совершенно иные, чем прежде, потому что нет уже золотого меча… Переживающий всё это — уже не один; он пилон многих демонов (иначе называемых «двойниками»), из которых его злая творческая воля создает по произволу постоянно меняющиеся группы заговорщиков. В каждый момент он скрывает, при помощи таких заговоров, какую-нибудь часть души от себя самого. Благодаря этой сети обманов — тем более ловких, чем волшебнее окружающий лиловый сумрак, — он умеет сделать своим орудием каждого из демонов, связать контрактом каждого из двойников: все они рыщут в лиловых мирах и, покорные его воле, добывают ему лучшие драгоценности — всё, чего он не пожелает: один принесет тучку, другой — вздох моря, третий — аметист, четвертый — священного скарабея, крылатый глаз. Всё это бросает господин их в горнило своего художественного творчества и… добывает искомое — себе самому на диво и на потеху: искомое — красавица-кукла».
После священного созерцания высших образов поэт ниспадает из высших планов в низшие миры и создает, при помощи «демонов», мертвую «красавицу-куклу», произведение искусства, — таков рок творчества и ощущения в опыте Блока.
«Я стою перед созданием своего искусства и не знаю, что делать. Иначе говоря, что мне делать с этими мирами, что мне делать и с собственной жизнью, которая отныне стала искусством, ибо со мною рядом живет мое создание — не мертвое, не живое, синий призрак?».
Недаром, в той же статье (она появилась в «Аполлоне» в 1910 году) Блок восклицает: «Искусство есть — Ад!».
В этом вся творческая трагедия Блока, и в то же время — секрет воздействия на людей его поэзии.
Прочитав свой доклад, Блок понял, что сказал слишком много такого, о чем публично говорить нельзя.
«Я читал в «Академии» доклад, — пишет он матери 12-го апреля, — за который меня хвалили, и Вячеслав Иванов целовал, но и этот доклад — плохой и словесный; от слов, в которых я окончательно запутался и изолгался, я, как от чумы, бегу в Шахматово».
Но, как бы «плохо и словесно» ни говорил 8-го апреля 1910 года Блок, он оставил нам непреложное свидетельство о тайне поэта.
Духовный опыт Е. А. Боратынского
Трудная для исследователя, но в то же время очень интересная тема — проследить, как воздействовало и как отражалось в творчестве некоторых наших поэтов и писателей «тайное», т. е эзотерическое знание, — мистическая и духовная традиция различных тайных обществ — масонства, мартинизма и розенкрейцерства.
Кое-что в этой области уже сделано различными авторами, мы знаем, например, об отношении к тайным обществам — глубоком или поверхностном — Грибоедова, Жуковского, Пушкина и других.
Евгений Абрамович Боратынский, по преданию, сохранившемуся до начала нашего века в кругах Московской группы мистического масонства, ведшего свою преемственность от Новиковско-Шварцевской группы, уже в молодом возрасте, что случается редко, достиг высших степеней «просветления духовного».
Было бы чрезвычайно интересно проследить по архивам Петербургских и Московских тайных обществ, когда именно и через кого Боратынский вступил во «внутреннее масонство», — в Петербурге ли, вероятнее всего, через Жуковского, или в Москве, куда Боратынский переехал в октябре 1825 года, под влиянием кого-либо из своих новых друзей из группы «любомудров» — И. В. Кириевского, Шевырева и т. д.? Любомудры были романтиками философско-идеалистического направления, они стремились сделать предметом поэзии различные духовно-философские проблемы, т. е. тоже, что в нашем веке, под давлением интереса к тем же духовным проблемам, пытались сделать некоторые символисты, например, Вячеслав Иванов.
К сожалению, за пределами России такие изыскания нам не доступны.
Свидетельства же о своем внутреннем опыте Боратынский оставил в некоторых своих стихотворениях — и, вероятнее всего, его строки о «глаголе» того, кто «страстное земное перешел» — не только поэтический образ, но нечто более глубокое.
Стихотворение «Осень» помечено 1836–1837 гг. и Боратынский в то время мог пройти через то особое духовное состояние, после которого человек чувствует себя уже не вполне «от мира сего»; вне всяких выпадов против какого-либо другого соперника, Боратынский мог искренне скорбеть, что его голос, голос человека, связанного с высшим духовным смыслом поэзии, не находит отклика там, где «пошлый глас, вещатель общих дум» встречает в толпе «звучный отзыв».
Путь «философской лирики Боратынского» — по ходячему определению историков литературы, который стал «вполне самобытным и новым словом в русской поэзии», есть, в сущности, творчество поэта- эзотериста, имевшего возможность увидеть внутренний, «необщий», не всем доступный смысл жизни и бытия человека.
Именно благодаря этому своему внутреннему знанию Боратынский и был отделен от «внешних» людей и от «пошлого гласа» — внешней поэзии, и даже от «пошлой», т. е. «профанской» жизни, с ее интересами.
