существенной помощи оказывать не могут. Поэтому мои нью-йоркские друзья (люди, сами не могущие давать много) придумали — по-американски (как уже сделано для некоторых других парижских писателей) — такой способ: получить согласие от некоторого числа лиц обещание вносить ежемесячно (или сразу за некоторое время) небольшую сумму, чтобы из этих взносов составить мне ежемесячную «пенсию». Если бы среди Ваших друзей (Вы поймете, почему я предпочел бы, чтобы это были американцы — они ведь у себя дома и, кажется, люди отзывчивые) нашелся кто-либо, кто согласился бы принять участие в «пенсии», я был бы Вам очень благодарен. Если такие кандидаты найдутся, я пришлю адрес моих друзей в N<ew> Y<orkе>, которым можно будет посылать «взнос». Если же почему-либо Вам это неудобно, я, разумеется, прекрасно это пойму. Еще раз благодарю Вас за внимание ко мне.
Я, конечно, думаю о будущей книге для «Ч<еховского> и<здательст>ва», но слухи о нем доходят сюда тревожные[59] — будет ли оно существовать в 55 г.? — так что пока не могу успокоить себя этой надеждой.
Крепко жму руку.
Ю. Терапиано
8
14. VII.54
Многоуважаемый Владимир Федорович,
Еще раз очень благодарю Вас за Ваше отношение — в наше время необычное, даже удивительное. Вы поставили (в общем смысле) очень важный вопрос о солидарности писателей, о чувстве ответственности в отношении коллег, о взаимной поддержке. В прежнее время в парижской среде было больше солидарности и доброго отношения друг к другу. Эта солидарность «младшего поколения» и благожелательное отношение в значительной мере являлось основой прежней атмосферы. После войны, к сожалению, «тайная враждебность», если она и была, стала явной, каждый уединился, замкнулся в кругу личных своих интересов — и нет никакой возможности «перекинуть мост» от человека к человеку. И «воздуха» как-то само собой не стало. Я очень Вас понимаю — в смысле отношения к «признанию», но все-таки, мне кажется, Вы слишком строги к себе и к другим Вашим литературным сверстникам. Очень жаль, что все мы так разбросаны по всему миру. И местное «племя молодое», тоже талантливые люди, тоже как-то чувствуют себя «в темноте» среди «старших», забывших об общих вопросах и занятых главным образом только своим личным. Если я чувствую себя «без воздуха» — это потому, что сейчас как-то трудно подойти к людям и еще труднее объединить их (как объединялись прежде) во имя какой-то отвлеченной цели. Сейчас — все разговоры (и весь пафос) идут о конкретном, а прежние споры о поэзии, о ее пути и т. п. — как-то никого не волнуют. Мне кажется, что прежде каждый верил в «будущее», — «что-то случится», «что-то откроется», а без надежды и веры душа человеческая сразу снижается на несколько ступеней вниз, предает саму себя. Вероятно, главная причина современного «безвоздушного пространства» — потеря надежды. «Мечта» обманула, ничего не преобразилось — и вот роковой вопрос: «К чему писать?» — «Разве что-либо может получиться у нас?» — и т. п. Читатели, которые прежде тоже имели свою «мечту», покупали книги, приходили на вечера слушать стихи, почувствовав, что надежда не осуществилась, тоже теперь сердятся на нас и даже мстят нам невниманием. Верно ли, что надежды впереди нет? — не думаю. Мне кажется, сейчас нужно подумать нам о «человеке 50-х» годов, как в свое время мы нашли «человека 30-х» гг. Основным ощущением окончившейся сейчас «парижской ноты» была переоценка прежней, дореволюционной лит<ературной> эпохи и вопрос, как и чем может жить современный человек, прошедший через крушение прежнего мира. Этот человек 30-х годов был уединенным индивидуалистом без Бога, сомневался во всем. А каков человек 50-х гг. — вот главный вопрос. Ваша статья о Швейцере касается как раз этого. Вот было бы хорошо поставить вопрос о том, чем жив и чем может жить человек 50-х гг. Тогда и энергия появится, и, б. м., опять возникнет тайный общий заговор, среда, содружество, без которой — Вы правы — литературная среда мертва. Но вот — как на расстоянии начать разговор и как сделать его общим?
Адрес моих друзей: Mrs. Н. Rubissow (Елена Федоровна)
420 Riverside Drive, New York 25, N. Y.
Крепко жму руку.
Ю. Терапиано
9
12. VIII.54
Многоуважаемый Владимир Федорович,
Лучшей книгой о св. Серафиме Саровском является сабашниковское издание[60], Москва 1915 г. — автора не помню. М. б., его можно найти в какой-нибудь библиотеке в Америке? Здесь — его нет, в свое время я долго искал его. Затем — изданная в Париже в 1930 г. книга проф<ессора> В.Н. Ильина[61], которую посылаю Вам одновременно — примите эту книгу от меня. Мне не очень нравятся объяснения, которые Ильин делает, да и вообще, мне кажется, он св. Серафима почувствовал только внешне. Но все же это лучшее, что есть в Париже о св. Серафиме Саровском.
Относительно стихов Лескова, Гончарова и Л. Толстого[62], для верности, спросил специалиста — проф<ессора> Ковалевского, который выпустил по-французски труд о Лескове[63]. Он гарантирует, что ни Лесков, ни Гончаров стихов не писали. Ходасевич или шутил, или мистифицировал Вишняка[64], как думает Ковалевский. (Ходасевич любил такие шутки и раз напечатал в «Возрождении» целую биографию никогда не существовавшего поэта конца 18-го века Василия Травникова[65] , сочинив и стихи его, которые цитировал. А когда многие поверили в Травникова — с торжеством объявил о мистификации — у меня этот «Травников» есть в архиве.) О стихах Толстого Льва — никогда не слышал. М. б., он что-либо написал в шутку, но не думаю. Единственно А.Л. Толстая может знать об этом. Проверял же я у специалиста потому, что все писатели — народ опасный, всегда может быть какое-нибудь почти никому не известное стихотворение.
Мне очень понравилось Ваше описание «продажи» меня сестричеству — традиция эта у нас держится прочно со времен Анны Кашинской[66], и по обе стороны — и «здесь», и «там». Было бы, конечно, хорошо, если бы «сестры» признали меня заслуживающим внимания белогвардейцем, но, независимо от результата, благодарю за хлопоты Вас и Моршена. Получили ли Вы ответ от Е.Ф. Рубисовой?[67] Слышал, что она больна, и от нее письма не имею. Поэтому прошу Вас подождать, я Вам напишу в ближайшее время и, если нужно, укажу другой адрес.
Еще о св. Серафиме. Статья Мережковского о нем — «Последний святой»[68], 1908 г. — написана в то время, когда Мережковский боролся с Церковью. Он обвинял святых, и св. Серафима в частности, в эгоизме — «спасаются, мол, думая о себе, а не о других, в то время когда Наполеон шел на Россию» и ряд подобных же пошлостей. Я однажды вспомнил эту статью в разговоре с Мережковским. Он ответил, что рад был бы теперь уничтожить ее, что он тогда ничего не понимал в религии и «должен теперь краснеть за нее». Это делает честь Мережковскому — помню, как он волновался
