Трое детей покинули торговые ряды и побежали узким подземным переходом, проложенным под одним старинным домом, прямиком на маленькую площадь. Далеко позади осталось светлое пятно входа. Все, что ветер подхватывал на площади — солому, фантики, выброшенные бумажки, бечевки, куринные перья и всякую всячину — он сгонял сюда, в переход.
Выбравшись наверх, Гайни, Гауни и Сибилла отправились искать тир. Найти его было проще простого: оттуда неслась пронзительная музыка, непрерывно раздавалось щелканье выстрелов. Везде были развешаны разноцветные флажки. Канатоходец уже бегал над головами по своему раскачивающемуся канату. Иногда казалось, что он теряет равновесие, и тогда раздавались крики зрителей, а женщины закрывали при этом руками рот. Глаза они не закрывали, потому как несмотря на страх, перехватывающий дыхание, они все же не желали пропустить момент, когда он, не дай Бог, рухнет вниз. Ему дивились все: ведь он не натягивал под канатом защитной сетки, только стелил на мостовой тонкий слой мелко нарезанной соломы. Возможно, отсюда и произошло его прозвище: Соломорезка.
Сибилла стояла возле тира, среди столпившихся зрителей и смотрела, как люди стреляют в жестяных зверей, чтобы выиграть гипсовых. И в эти минуты сквозь общий шум и гул до ее слуха донеслись отрывочные звуки шарманки. Она ловко проползла под ногами у взрослых, поскольку никто не собирался ее пропустить, и, прислушиваясь, пошла. Сибилла искала этот непрерывный печальный звук, пока не оказалась рядом с певцом Фридолином.
Фридолин стоял возле старого каштана и прислушивался к людским шагам. По ним он угадывал, куда идут люди — к нему, чтобы послушать песни, или мимо.
Сибилла поднесла к губам птичку и подула в нее. Когда раздался тихий свист, она смутно почувствовала, что это тот самый звук, который исходит из шарманки, тот же тон. Как будто глиняная птичка и шарманка — одно целое. Она не имела понятия о том, что и та и другая появились из одной и той же массы, только сделаны по–разному. Но это было не так уж важно.
Она опять подула: «Ку–ку! Ку–ку!»
Фридолин прислушался и повернул голову в ту сторону, откуда раздавался звук. Люди, ожидавшие от него пения, сердито забубнили: они считали, что глиняная птичка попросту мешает пению.
Фридолин улыбался и отвечал Сибилле и ее птичке, извлекая из шарманки такие же звуки.
Внезапно Сибилла перестала бояться Фридолина. Она уже забыла, как вчера от него пряталась. В этот момент она поняла кое–что важное. Она еще не знала имени этого певца, она вообще ничего о нем не знала. Но она уже знала: он настоящий. Он такой же настоящий, как та невидимая жизнь, что наполняет ее душу.
ГЛАВА 4. О ПЕСНЕ ФРИДОЛИНА И О БЕЗОБРАЗНОМ ПОВЕДЕНИИ ГАУНИ, КОТОРОЕ СНАЧАЛА СИЛЬНО ОГОРЧИЛО ФРИДОЛИНА, А ПОТОМ НЕОЖИДАННО СОСЛУЖИЛО ЕМУ ПОЛЬЗУ
Нельзя сказать, что песни, которые Фридолин исполнял на ярмарке, были ему самому по душе. Нет, ему ближе был другой вид искусства, совсем на них не похожий. Но каждый год он пел на ярмарке песни, которые нравились служанкам, прачкам и кухаркам, брали за сердце всех тех, кого бедность погнала из дома. Оторванные от родных мест, от всего, что было им знакомо и дорого, эти девушки шли в город, чтобы заработать себе на жизнь. Они ночевали в задних комнатах, не имеющих окон, обслуживали чужих людей, которых полагалось называть господами. И никогда не оставляла их тоска по родной деревне, где им нельзя было остаться жить: ведь родительский дом доставался в наследство лишь кому–то одному, а братьев и сестер было много. С грустью вспоминали они вечера у деревенского колодца, старинные песни и обряды, которые были теперь для них потеряны навсегда.
Фридолин понимал, что заставляло этих девушек каждый год приходить на ярмарку и слушать его песни. Он пел им о других девушках, о других судьбах. Вы не одиноки, всегда жили на свете бедные девушки. Я расскажу вам об этом на вашем языке, напою мотив, который покажется вам знакомым. Плачьте о несчастье незнакомой девушки, чтобы никто не мог сказать, что вы плачете о собственной судьбе.
Негромко наигрывая мелодии, он привлекал к себе публику. Вокруг уже толпились горничные, кухарки, солдаты, прачки и разная прислуга из богатых домов. И дети. Очень много детей.
Звуки шарманки окутывали Сибиллу и влекли за собой, как теплые волны. Но внезапно что–то заставило ее очнуться. Это был неподвижный взгляд Фридолина, застывший над толпой. Ко всему он был безучастен. И даже когда рядом глухо застучал барабан, и мимо собравшихся прошествовал танцующий медведь со своим хозяином, Фридолин все так и смотрел вдаль. Так смотрят слепые.
«Мне кажется, он слепой», прошептала Сибилла, и у нее сжалось сердце.
«Ну и что же», безразлично откликнулся Гауни.«Остальные тоже слепые. Только он, кажется, еще и немой». И сразу же закричал: «Эй, старик! Хватит там пиликать!» Столпившиеся повернули головы в его сторону, многие закивали. «Пой же наконец!» раздалось из толпы.
Шумная процессия с медведем уходила все дальше. Уже не слышно было, как громыхает при каждом движении цепь, свисающая с толстого кольца в медвежьем носу. Стихли удары барабана и перезвон бубнов.
Звуки шарманки набирали силу, становились ясней. И вот раздался голос Фридолина: «Я спою вам сегодня новую балладу. Ее еще никто не слышал. Это печальная история о разбойнике и его невесте».
Под одобрительные возгласы он начал свою песнь. При этом он указал рукой на первую из своих картинок, заранее прикрепленных к стволу старого каштана. Его громкий, чистый голос вызывал в Сибилле удивление и сострадание одновременно. Только бы он не был слепым, все время думала она. Но вот все исчезло перед ее глазами, и только звучал голос Фридолина. Он пел о том, что однажды в глубокой долине, где бежит быстрый горный ручей, сидела на камне девушка, пригожая лицом — кровь с молоком. И была она мила разбойнику.
Одной рукой Фридолин крутил ручку шарманки, а другой осторожно вел по стволу каштана, отсчитывая картинки. На первой из них были изображены в темных тонах долина, бурлящий ручей и девушка. Лицо ее выражало тоску и печаль.
Сибилла слушала слова песни, смотрела на картинки, нарисованные Фридолином. Она видела в своей жизни картины намного лучше. Однако было во всем этом что–то трогательное. Но что именно? Был ли это голос Фридолина или это была шарманка? Или же напряженное ожидание собравшимися продолжения песни? А может быть, это просто сам Фридолин производил на Сибиллу столь сильное впечатление?
Ее первоначальное сострадание к слепому певцу переросло в удивление. А по мере того как Фридолин пел, ее охватывало чувство, которое она испытывала всякий раз перед тем, как взлететь: она становилась совсем легкой, весь страх пропадал, она парила, она летела. Нет, на сей раз она не летела. Или же все–таки… она не знала точно. Одно было ясно: она не стояла больше под каштаном. Она присела на берегу ручья рядом с печальной девушкой, она слышала ее вздохи. Слышала, как шумит ручей и видела на берегу цветы — большие желтые кувшинки, и некоторые из них росли так близко к воде, что волны накатывали на них и шевелили их. Пахло лесом, было тепло.
Голос Фридолина пробивался в ее сознание словно сквозь некую завесу. Но это был уже не Фридолин. Глубокий мужской голос, который казался ей совершенно незнакомым, звучал где–то близко.
Внезапно затрещали ветки, и из зарослей с шумом выбрался к ручью незнакомец. Глаза его сверкали. Оборванный, вооруженный до зубов, он двигался быстро и уверенно. Твердым шагом он направился к девушке.
Сибилла испугалась. Кто этот человек? Чего он хочет от девушки? Ей и без того плохо. А она сама? Может быть, он и ее уже заметил? Сибилла попыталась потихоньку спрятаться за куст. Оборванец смотрел прямо на нее… Тогда она замерла без движения. Казалось, он ее не видит, а смотрит сквозь нее как сквозь стекло.
И он запел. Наверное, это пел не он, а почти слепой Фридолин, но Сибилла уже не могла этого различить. Это были очень печальные слова. Ему пора было возвращаться в разбойничьи пещеры, и
