Мне, например, кажется прихотью языка то, что некоторые наши — вполне, казалось бы, правильные — деепричастия, образованные от вполне правильных глаголов, не употребляются.
Почему какая-то «неловкость» ощущается в деепричастиях «ждя», «пия», «вия», «пиша», «тяня»? Почему мы невольно заменяем эти деепричастия другими, например, «ожидая», «выпивая», или оборотами: «в то время, как я вил», «в то время, как я писал», «когда я тянул»?
Почему? Я не могу найти ответа на этот вопрос. Это — «прихоти» языка...
Или вот простое русское слово «кочерга». Это слово нормально склоняется во всех падежах, кроме родительного множественного числа! Как сказать: «кочерг» или «кочерег»? Именно на эту тему Михаил Зощенко даже написал сатирический рассказ...
Однако вернемся к рассматриваемому вопросу.
Русский крестьянин, естественно всегда стоявший гораздо ближе к природе, чем горожанин, знает и употребляет в быту много слов, которые непонятны и чужды горожанину. К тому же существуют очень точные слова, известные только жителям некоторых областей — северных, средней полосы, южных, лесных, степных, приморских...
Вот, к примеру, слово «шаста». Что это такое? Мох, растущий на стволе дерева с северной стороны и защищающий его от холодных ветров. Я уверен, что многие миллионы — и я в этом числе — ни разу в жизни не упомянули в разговорном языке слово «шаста». Но значит ли это, что такое слово можно из нашего словарного фонда выбросить как ненужное?
Конечно, нет! И если оно практически не нужно огромному большинству населения, то это не значит, что его не употребляют в разговоре лесорубы, охотники и другие лица связанные с лесом.
А сколько таких чудесных слов в языке садоводов, рыбаков, пчеловодов, пастухов, сколько их в языке хлебопеков, портных, сапожников, слесарей, столяров, шахтеров — всей «великой армии труда», — и как всё это обогащает наш великий русский язык: каждое такое слово, идущее из народных глубин, — это песчинка, но из таких песчинок состоят величественные горные громады нашей родной речи...
А термины, свойственные людям особого занятия? Взять хотя бы специальный язык охотников. Мне с детства нравилось, например, что хвосты у разных животных носят у охотников особые названия: хвост волка — «по- лено», хвост лисицы — «труба», хвост зайца — «цветок», хвост гончей собаки — «гон», хвост сеттера — «перо», хвост борзой — «прави?ло» и т. д.
В чем практический смысл существования подобных слов? В экономии времени для их произнесения? Но едва ли слово «полено» много короче слов «волчий хвост». И чем такой «техницизм» помогает охотнику?
«Техницизм» здесь сливается с языковой традицией, с давней привычкой, а может быть и со стремлением к поэзии, столь характерному для нашего поэтического народа.
Народ-языкотворец всегда создавал множество слов, которые обогащали нашу речь и художественную литературу.
Однако далеко не все понимали это. Приходилось это доказывать.
«Не до?лжно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка», — писал Пушкин.
В дореволюционное время господствующие классы, стоявшие далеко от народа, не знали и не хотели знать народной жизни, а следовательно и народного языка.
К сожалению, еще и в наше время городская интеллигенция, включая даже писателей, в массе своей плохо знает язык русского села, русского быта...
Я позволю себе произвести следующий маленький опыт. Предлагаю читателям этих строк ответить (сразу, не сходя с места и не заглядывая в словари), чтом означают следующие десять слов:
стрежень третьяк
отава падь
пойма верея
межень лукоморье
ластовица лемех
Уверен, что не все дадут точный ответ, хотя я не подбирал особенно трудных слов...
Но вернемся к вопросу о просторечии. Как относились к нему наши классики?
Хорошо известно, каким борцом за народность языка был Пушкин, которому не раз приходилось негодовать на то, что многие слова его стихов казались критикам «низкими», «бурлацкими», «подлыми словами»... Все классики в той или иной степени боролись за народность своего литературного языка.
Для того чтобы не злоупотреблять цитатами, сошлюсь, па одного Достоевского, в языке которого обильно разбросаны такие слова, как «давеча», «допреж», «давешний», «тамошний», «третьеводнишний», «сейчашний», «надоть» и т. д.
Безусловным просторечием является слово «вечор», что означает «вчера вечером». Это отлично понимал Пушкин, писавший:
«Вечор, ты помнишь, вьюга злилась...»
и не понимал наш современник, поэт Владимир Волженин, когда писал:
«Приходи вечор, любимый...»
Известно отношение к просторечию Маяковского, который вообще не делал разницы между литературным языком и языком народным. В своей статье «Как делать стихи» он писал: «Большинство моих вещей построено на разговорной интонации...»
А разговорная интонация — это почты всегда и есть просторечие, то есть живая речь народа. Именно оттуда, из глубинных недр народного языка, смело брали слова-самоцветы наши классики, бессмертные мастера слова...
Этим языком они проверяли и силу своего слова. Уместно вспомнить высказывание Льва Толстого: «Язык, которым говорит народ и в котором есть звуки для выражения всего, что только может сказать поэт, мне мил. Язык этот, кроме того, — и это главное — есть лучший поэтический регулятор. Захоти сказать лишнее, напыщенное, болезненное — язык не повторит, а наш литературный язык без костей, так на нем что хочешь мели — всё похоже на литературу...»
Наши современные поэты и писатели черпают слова из просторечия гораздо более робко, чем классики.
Найти слово, идущее из народной гущи, в стихах большинства советских поэтов — задача трудная. Уж слишком приглаженно, похоже друг на друга пишут многие наши поэты.
И когда в стихах, например, Александра Прокофьева встречаешь необычное выражение «девчонки- сговорёнки» (те, что «сговорены», то есть невесты), — радуешься, ощущая живой родник народной русской речи...
Но следует ли из всего этого, что надо некритически признавать всякое просторечие?
Нет, не следует!
Надо различать просторечие, созданное в недрах народного языка, освященное веками и потому вполне допустимое в литературном языке, и «просторечие», являющееся искажением русского языка, основанное на малой культуре или на незнании, «просторечие», которому нет места не только в литературном языке, но и в бытовой речи всякого образованного человека.
Вот с таким «просторечием» надо всячески бороться!
Ведь когда человек, говорящий неправильно, узнает, что надо говорить: «поликлиника», «лаборатория», «коридор», он будет стесняться своих прежних выражений: «полуклиника», «лаболатория», «колидор», доказывающих его малокультурность.
Итак — мы за просторечие, но не за искажение русской речи. А потому всем этим «апосля» и «пущай» — не место в литературном языке, как со временем — при достиже- нии всеобщего образования — им не будет места и в разговорной речи.
Что же касается основного вопроса о соотношении литературного языка и просторечия, то здесь следует помнить золотое правило эстетики: «Искусство — это мера».
* * *
У многих исказителей русского разговорного языка, как мы уже видели, есть одна любимая отговорка: «Так говорят».
Некоторые для большей убедительности выражаются торжественнее: «Так говорит народ» или «Так
